Он открыл дверь и тихо вошел в хижину. Ученики сдвинулись ко мне плотным кольцом. Ходжой к самому лицу моему вытянул побелевшие, плясавшие, как у бесноватого, губы.
Не голос — свистящий шепот:
— Ты слышал, фаранги, пророчество старца. Ты выпил смерть!
— Смерть! — глухо повторила, сжимаясь, толпа.
Я отыскал глазами Гассана: бледный, он смотрел на меня остановившимся, застылым взглядом, медленно переступая, рядом с Арсланом, — прямо на меня.
Я отстранил в неистовстве крутившегося Ходжоя.
— Что с вами сталось? Смерть? Будьте спокойны — от этой воды вашей у меня даже не заболит живот.
— Живот!.. — Толпа взревела. Из-за взвизгов и вскриков резко вырвался — воплем — голос Гассана:
— Таксыр, пожалуйста, такого слова не скажи!
В неистовстве, присев, он бил себя кулаками по коленям. И вдруг, расширив зрачки, поднял быстрым движением с земли камень.
— Бей гяура! Осквернителя тайны!
— Бей! — бешено отозвался Ходжой, разрывая бешмет на груди. — Бей! На мне кровь Нарушителя!
Отступив на шаг, я обнажил медвежатник. Толпа отхлынула. Лянгарцы, пришедшие с нами, опрометью бросились со склона. Ученики, рассыпавшись по площадке, подбирали каменья.
— Гассан, очнись!
Закрыв глаза, Гассан бросил камень: он перелетел, широким размахом, далеко в сторону, гулко разбившись в куски о скалу. Ходжой взнес над головой огромный осколок порфира. Я пригнулся, готовясь к прыжку.
— Именем Отца, стойте!
Ходжой, зашатавшись, уронил тяжелую глыбу: Хира-Чарма стоял на пороге своей сакли.
— Кровь на моем холме? — медленно проговорил он, переводя взгляд с одного ученика на другого. — Кто первый поднял камень?
— Джигит Нарушителя, святой отец! — до земли склонился Арслан. — Его ревность о вере кровью застлала глаза и нам.
Хира-Чарма обернулся к Гассану.
— Ты поднял руку на своего господина? Но… не ты ли прошел с ним Заповедную Тропу?
— Я любил его, — глухо ответил Гассан, опустив глаза и судорогою сводя руки. — Я любил его, отец, потому что он силен на слово и на удар и правит конем, как святой Алий. Но на Тропе я увидел: ему не дано страха. Он не человек: он оборотень, отец! В сказке он звался Искандером. Он заплел меня теперь в новую сказку, отец! Спаси меня от него, святой Хира-Чарма!
— Гассан, брось! Что ты говоришь, глупый!
Я сделал шаг к нему: вздрогнув, он поднял глаза. Безумный ужас сузил потемневшие зрачки.
— Белая женщина!.. Та, что шла с ним весь путь от Кала-и-Хумба. Ты видишь ее, святой Хира-Чарма?
Толпа вздрогнула и застыла снова. Чарма перевел на меня взгляд. С минуту мы смотрели в упор, беспощадно, насмерть в глаза друг другу.
— Вижу…
Гассан вскрикнул и бросился наземь. Рядом с ним, крестом разметав руки, рухнул Ходжой… Арслан… еще один… еще… вложил клинок в ножны.
— Пора кончить! Гассан, вставай, едем. Пустишь коня вскачь до Лянгара всю дурь разнесет ветром. Я не помню ни слов твоих, ни камня. Едем!
Хира-Чарма наклонился и положил руки на голову джигита.
— Имя его отныне — Ходжа-Сафид, Белый. Ибо он очищен Тропою. Благодать на нем. Он останется с нами.
Гассан, привстав, охватил колени старца.
— Да будет!
— А твоя жена и ребенок, Гассан?
— Пророчествую, — прохрипел, подымаясь, Арслан, — о брате нашем, взысканном милостью святого Хира-Чармы, страхом бога помазанном на благодать. Жену его возьмет брат, ребенок же родится мертвым.
— Да будет! — повторил, выпрямившись, Гассан. Прежнего возбуждения не было и следа. Он был совершенно спокоен.
— Ходжа-Сафид, — ласково обратился к нему Хира-Чарма. — Послушание первое: подержи в последний раз стремя… тому, кого ты звал своим господином. Он едет.
Я двинулся к спуску.
— Прощай, Хира-Чарма.
Из-за откоса, заплетаясь в полах халата, внезапно вынырнула фигура чиновника шугнанского бека — того, что послан сопровождать меня до Памира. Согнувшись, он подбежал к старцу и зашептал, часто-часто. Хира-Чарма слушал, застылый и строгий. И ответил громко:
— Нет! С почетом проводите гостя. Чтите фирман эмира.
Гассан, как во сне, невидящими глазами встретил меня у стремени. Я сказал, разбирая поводья:
— Помни: мой путь — прямо на Хорог, прибрежной дорогой. Три дня я буду идти полупереходами. Когда с твоей головы сойдет сегодняшняя одурь — ты догонишь меня. Но помни — три дня. Больше я ждать не буду.
* * *
Один возвращался я по зачерневшему сумерками ущелью. Проводник лянгарец, далеко впереди, нещадно гнал коня: надо же было оповестить о случившемся на скале Хира-Чармы раньше, чем я вернусь в кишлак. Чиновник и его джигиты отстали. Я ехал один. И в первый раз за эти дни легко и твердо думалось о будущем пути — о подлинной Заповедной Тропе, к которой кала-и-хумбский переход — радостное, детское преддверье.
Теплый ветер ласково овевал лицо. Луною серебрились уже снеговые вершины. Ширь, приволье. Один…
«Радугой перьев павлиньих сад зацветен затененный…
Он назвал меня опоясанным сталью, Хира-Чарма. Кажется, я глупо, по-ребячьи говорил с ним на скале. Но непереносно кликушество. И заразно.
Все равно. Хорошо на душе. И навсегда, должно быть. Наверное, навсегда!
Я подымаю в галоп лошадь и бросаю поводья…
* * *
На дворе старшины встретили меня глубоким молчанием. Не сразу даже отвели в дом. Но чиновник бека долго и вразумительно толковал старшине, часто упоминая Хира-Чарму и фирман. В конце концов я оказался все же перед пышным дастарханом.
Но разделить со мной трапезу не пожелал ни хозяин, ни чиновник. Сослались на обычай, но глаза сказали иное.
Было противно это «гостеприимство по фирману». На минуту — я решил было даже сейчас же приказать седлать и выехать дальше. Но лянгарцы, конечно же, сочли бы такое решение бегством от проклятия старца. А мне нужно — совсем другое… Я вызвал поэтому чиновника и сказал ему, намеренно небрежно:
— Лянгар красив: мне нравится это место. Мы останемся завтра здесь на целый день. На склонах я видел туров. После болезни мне ни разу еще не довелось стрелять. Прикажи старшине вызвать мне к утру проводников: я выеду в горы на охоту.
Чиновник посмотрел на меня с нескрытым удивлением.
— Очень хорошо, таксыр. К утру будут готовы и лошади и люди. Больше не будет приказаний?
Г л а в а XIX. КРЫША МИРА
Только к ночи вернулся я с турьей охоты. Проводники явно плутовали. Не раз за день я бросал их и собственным разумением искал дороги к пастбищам туров, от которых они отводили меня. Я д о л ж е н был вернуться с добычей. Иначе к чудесам Хира-Чармы прибавилось бы еще одно: над Нарушителем насмеялись бы туры.
Хорошо, что их так много в окрестных горах; несмотря на мою неопытность и козни спутников, мне удалось к концу дня свалить двух крупных, не дав промаха. В Лянгаре это произвело должное впечатление: видимо, там вообще не думали, что я вернусь живым с охоты в ущелье Хира-Чармы.
За вечерней трапезой рассказал чиновник: не смог сдержать болтливый язык:
— Гассан — в сакле у самого Хира-Чармы… Безмерно обласкан святым. И то сказать: доподлинно велико чудо обращения. Столь известный разбойник — барантач, губитель душ невинных!.. Сколько крови пролил на убийствах и грабежах!
— Это Гассанка-то? Да он курицы, кажется, не зарезал, не то что человека!
— Ты не знаешь, таксыр! — умильно, примирительно помавает головою шугнанец. — Откуда тебе знать — ты приезжий, ты знатный — какое тебе о джигитской душе попечение! Лошадь хорошо чистит — больше тебе и не надо. А Хира-Чарма провидел — и Ходжа-Сафид признал великие прошлые свои грехи, и убийства, и кощунства, которые он сделал в ослеплении суетой земли, проповеди Нарушения. Великая будет слава Лянгару и его старцу, когда разнесется весть о чудесном обращении разбойника, о попрании им ведшего его князя тьмы. Арслан говорит: в человечьем обличье был тот князь: велики о нем рассказы Ходжи-Сафида. Проклят он Хира-Чармою и всем собором учеников.
