— Ты издеваешься надо мною, тура-шамол, по всегдашней твоей милости ко мне. Разве мне, служителю великого эмира, допустимо давать кому-нибудь клятвы?

— Ты пойдешь, значит?

Вздохнув, он потянулся за четками. Саллаэддин, беспокойно постукивая пятками, кашлянул. Но джевачи молчит, шуршит бусами. Не вытерпел Салла:

— Э-э, тура, не может он пойти! Закона нет.

— Он верно говорит, — горестно закивал Джафар. — Подлинно: нет закона! Если бы обо мне речь — неужели я не умер бы по одному твоему знаку, о государь мой вихрь! Но, по неизреченной благости своей, светлейший приказал мне представлять при тебе его особу, чтобы тебе был всюду заслуженный почет. Нельзя мне поэтому ходить заклятыми местами. Ведь если я на себя возьму грех заклятого места, не на меня ляжет он, и не на семейство мое, и не на мой род (разве я бы пожалел для тебя всю эту пустошь), — а на самого эмира: потому что он в моем лице здесь, таксыр. Какою смертью искуплю я, если наведу на него заклятье!

— Вот хитрая шельма, — говорит Жорж: я перевожу ему слова джевачи. — Не пришлось бы нам, в самом деле, поворачивать оглобли. Да, пожалуй, в конце концов так и лучше будет: ведь на Тропе — это уже достоверно — нет людских поселений. Стало быть, работы нам не будет. Пойдем через Каратегин. Ты помнишь, профессор тоже говорил, что именно в Каратегине вероятнее найти нужный нам череп.

— Я свой теперь череп ищу, Жорж. И я не поверну от Тропы.

Жорж подозрительно посмотрел на меня сквозь очки:

— Свой череп? И то. Ты какой-то странный стал здесь, в Кала-и-Хумбе.

В полночь, когда я укреплял аркан, он неожиданно поднял голову с подушки.

— Я давно хочу тебя спросить…

— О чем?

— Как ее имя?

— Имя? Ты, значит, ничего не понял в сказке Джилги?

Дело приняло совсем дурной оборот. Джафар и Саллаэддин взбудоражили весь наш караван. Джигиты категорически требуют немедленного выступления обратно, пока не закрылись перевалы: боятся зазимовать. Не помогли никакие уговоры.

Мы столковались наконец: я отпускаю джевачи со всей своей свитой и Саллаэддина с нашими конями и вьюками на Каратегин. Через месяц они должны прибыть в Бардобу, на Алайской долине; мы спустимся туда с Памира, поднявшись на него с юга от Хорога.

Гассан отказался вернуться: он тоже хочет пройти Тропу.

Жорж мрачен и сух. Едва ушел довольный джевачи, он опять заговаривает о севере.

— Искать и работать надо там. Переход по Тропе — чистая авантюра. Академия наук и университет посылали нас не за этим. Джевачи прав: надо со всеми вместе повернуть назад.

— Поворачивай. Только… зачем ты мне раньше не говорил так прямо, Жорж?

— Да ты же мне заморочил голову! И все эти россказни о каких-то неведомых странах на Тропе… Выходило так, будто я тебя предаю как-то, оставляю одного в опасную минуту. Ну а сейчас, поразмыслив хладнокровно, я вижу совершенно ясно, что все эти опасности и страхи — чистейший фольклор. А трепаться по горам, одного спорта ради, не хочу. Если что, паче чаяния, окажется, ты и один запишешь. А для экспедиции даже выгоднее: ты пройдешь югом, я — севером: захват шире за то же время. Съедемся в Бардобе, как ты говорил.

Я согласился без тени недовольства. Искренно: ведь он совершенно прав, по-своему, Жорж.

Значит, пойдем мы вдвоем: я и Гассанка. До Язгулона — проводники от бека кала-и-хумбского; от Язгулона — поведут тамошние охотники за турами. Если согласятся, конечно — неволить нельзя: заклято.

В честь нашего отъезда бек назначил байгу. Приглашения разосланы по всем окрестным ущельям, на тридцать верст округи.

— Потягайся на прощанье с нашими наездниками, — ласково улыбаясь, говорит за обедом седобородый бек. — Хорош у тебя конь для байги. Куда нашим! Говорят, ты выиграл скачку в Хазрете, а там, по слухам, скакало две тысячи коней. Я для тебя и приз приготовил, особый, на память о нас. Покажи, Джалэддин, что мы приготовили высокому гостю.

Джалэддин, домоправитель бека, выносит из внутренних комнат чеканным, вороненым серебром украшенный старинный конский убор. Я любуюсь окованной, как на рыцарской сбруе, широкой уздой и серебряным, львиной головою, налобником.

— Не проедешь ли сегодня осмотреть поле, таксыр? — заботливо наклоняется ко мне Джалэддин. — У нас ведь здесь не то, что в Бухаре или области Самарканда. Здесь камень. Нужна привычка. Наши байгачи знают каждый овраг, каждый спуск: с закрытыми глазами проскачут. А тебе, по первому-то разу, — как бы не попортить коня…

Я решил использовать совет Джалэддина: осмотреть поле. Тем более, что Жорж, со всегдашним своим благоразумием, тогда же, после обеда, стал поговаривать о том, что мне лучше не ввязываться в это дело: еще осрамлюсь. Здесь, в самом деле, скакать совсем не то, что на равнине; да и люди и лошади — не чета равнинным: как скала — крепкие, в землю растут. Отказаться я, конечно, не мог, а посмотреть поле решил.

Выезжая, проулками, за грань садов, мы скрестились с вереницей всадников. Впереди, на караковом долгогривом жеребце, ехал Джилга. Он остановил коня, поравнявшись со мной, и приложил, уставным поклоном, руку ко лбу.

— Я слышал — ты решил все же ступить на Тропу, таксыр?

— Случай редкий: слух не солгал тебе, — засмеялся я в ответ.

Ехавшие за ним всадники столпились вокруг, осаживая лошадей. Он обернулся к ним:

— Вы слышали слова таксыра, крэн-и-лонги?

Они наклонили головы и, словно по сигналу, внезапно толкнув коней, вихрем промчались мимо.

— Недобрые люди, — недовольно шепчет, позванивая стременем о мое, подъехавший Гассан. — И число недоброе: с Джилгой я насчитал тринадцать.

— Что значит — крэн-и-лонги? — спрашиваю Джалэддина, он вызвался проводить нас — и, я видел, неласковым взглядом проводил Джилгу и его джигитов. Сам он — бухарец: чужие ему эти горцы. — «Крэн-и-лонги»? — я не слышал еще в горах такого слова.

— Это здешнее слово, таксыр, — глухо отвечает Джалэддин, туже натягивая повод. — Давнее слово: название старого кала-и-хумбского рода. По преданию, этот род идет от дивов, что охраняли Тропу в дни Искандера. Поэтому и зовутся они — крэн-и-лонги: если перевести с наречия местного: Хранители Тропы… Уже поздно. Прибавим ходу, государь мой вихрь…

Поле скачки начиналось у самых садов довольно ровной площадкой, не больше полуверсты шириной: оно втягивалось затем в ущелье, постепенно суживавшееся легким наклоном на северо-восток, — изрытое, бугристое, заваленное камнями, осколками скал, сорвавшихся с откосов, окаймлявших ущелье кряжей. Оно действительно казалось менее всего приспособленным для байги.

— Другого места нет, — как бы оправдываясь, сокрушенно покачал головой Джалэддин. — Ты сам видел здешние места: прокляты Аллахом! Голый камень всюду. А там дальше в ущелье, в конец угону, — и совсем тесно: шести коням не проехать в ряд.

— Много бывает у вас на скачках искалеченных и убитых?

— Нет, таксыр! — даже удивился Джалэддин. — Ты ведь и сам знаешь: угодна Аллаху лихость байги; кто и упадет, не разобьется… Разве что недобрый человек. Так то не случай, а кара. С тех пор как я в Кала-и-Хумбе — а тому пошел четвертый год, — еще ни разу не было, чтобы разбился кто-нибудь на скачке.

— А как у вас подрезывают козла? — любопытствует Гассан.

— Строгим порядком. Голову и все четыре ноги — до колена.

— О-гэ! Трудная будет скачка, таксыр. Завтра надо спать — до полудня!

Гассан, как всегда, будет тоже участвовать в байге. Он горячит своего серого жеребенка, припадает к луке и, гикнув, бросается во весь мах по ущелью. Я даю поводья Ариману — в угон мелькающей по буграм красной чалме.

Через полчаса мы возвращаемся, оглаживая коней. Ничего: не выдаст Ариман — и на камне!