Я вытянул свободную руку перед собою прямо — пустота; обвел кругом — пусто. Засмеявшись, я пустил быстрее веревку: она обожгла руку. Свободный конец, свистя, ударил по ногам: аркан был на исходе. Но в тот же миг резнул по тонким подошвам чувяк каменный выступ. Я знал, что он будет!

И, все еще улыбаясь — не так, как тогда, в Макшевате, — я лег грудью на холодную скалу, бросив ненужный конец. Закрыв глаза, нащупал ногою под собою новый оскал ската и быстро стал спускаться, с зубца на зубец. Спуск был почти отвесный; всплеск волн становился все ближе; все раздельнее звучали слагавшие его шумы. Пахнуло холодом.

Я снова закрепился на влажном, осклизлом выступе и осторожно огляделся.

В заревом, ярком и зовущем снопе света, рвавшемся из скалы, саженях в пяти — не дальше — подо мною, бурлила, вскипая белою пеною, стремнина. Выше, ниже, в стороны — все та же непроглядная тьма.

Что-то мелькнуло у самого лица, беззвучное и быстрое. Птица? Летучая мышь? Нет… Мохнатым почувствовалось оно мне на полете.

Я спустился еще. Внезапно свечение исчезло. Между ним и мною вздвинулась темная — темнее облегавшей меня ночи — громада утеса. Подняться или продолжать спуск? Переступил, колеблясь, — и сорвался.

Сознание замкнулось. На миг… Скользнула нога по замшелому камню, тело пригнулось прыжком — и со дна расселины, на которое я встал, влево, совсем близко, открылся вход в пещеру. Как в кратере перед извержением, ложился на каменное обрамление отсвет, где-то там, далеко, в самой глуби клокочущего огня.

Прислушался к пещере: тихо. Войти пришлось почти ползком. Но через несколько шагов свод пещеры сразу взметнулся вверх гроздьями сталактитов. Блеснул клубящийся огонь утвержденных в стене, в тяжелых железокованых кольцах факелов, над бледной тканью узорного ковра.

Белая тень скользнула мне навстречу, неторопливая, спокойная, властная, закинув над чернокудрой головой белые сильные руки. Но печальными повиделись пристальные, ясные, до дна ясные — глаза.

Я рванулся к ней всею силою, всей внезапно поднявшейся на душе жгучей, несказанной радостью. Но она остановила меня взглядом. Губы дрогнули: в третий раз за сегодняшний день я услышал ее голос:

— Ты прежний?

— Разве я знал себя прежде?

Молчать — нестерпимо… Сказать — не могу.

Она заговорила снова:

— Ты дальше не пойдешь, Искандер? На Заповедную Тропу, к Крыше Мира?

И от слов этих — явь. Так ясно стало, что вот сейчас я отвечу, и зачадят факелы, и я останусь один в замертвелой пещере… закаменелым, отверженным, навсегда забывшим улыбку… И одиноким, тяжким будет путь мой по Заповедной Тропе… И опять, без ответа, я опустил голову.

В дальнем углу багровел под огнем факелов, оскаля зубы, высоколобый череп.

Тише, совсем тихо, она повторила вопрос:

— Ты не пойдешь дальше, Искатель?..

Тогда я взглянул ей прямо в глаза, мысленно прощаясь с нею. Но все же сказал — я помню: глухо, но твердо — в первый раз в жизни, воистину твердо — звучал голос:

— Пойду, Пери.

Она тихо вскрикнула… Солнечной радостью заискрился, разгорелся взгляд. Как днем, светло стало в пещере… Я невольно опустил веки от этого нестерпимого света. И, опуская, почувствовал на своих губах ее губы.

С утра — обычная на поездке работа. Обошли город. Осмотрели ткацкие мастерские. Поднялись на горные пашни: воистину чудо. Сколько человеческого труда должно было уйти на то, чтобы отвоевать от камня крошечные эти лоскутки кремнистой земли, распаханные огнем и мотыгой на такой круче, что и стоять трудно, не то что работать; по скату глыбами отгорожены эти поля от осыпи, от горного ливня; пробиты по кайме их стоки для жадной вихревой воды…

Водили нас смотреть порфировые чаши — те, у которых вздыбился Ариман. По преданию, вытесаны они дивами на вечное поминовение не выпитого Пери и Искандером венчального вина: в древности, до ислама, вином венчались дарвазцы.

Обедали у бека. Белый весь, важный, тихий, хороший старик. Здешней крови — от старых, от давних дарвазских ханов. Этому не нужны рассказы о «Фитибрюхе», о дворцах и машинах. Слушает, как мы рассказываем его чиновникам — под одобрительное, жадное их причмокиванье, — и чуть шевелятся снисходительной улыбкой губы над белою волнистою бородой.

Вечером записывали песни, варианты сказания о Пери и Искандере.

На четвертый день мы начали расспросы о Заповедной Тропе: где она, как по ней пройти.

До сих пор все шло прекрасно. Даже антропометрические измерения (под обычным предлогом — «снять точный рисунок») не вызвали никаких осложнений. Туземцы помогали в наших работах чем могли, часто недоумевающе, часто смешливо, но всегда ласково и охотно. Стоило нам, однако, заговорить о Тропе…

Старики отмалчивались. Молодые хмурились. И самое неприятное — к молодым и старым примкнули совершенно явственно и Джафар и Саллаэддин.

Так толком ничего и не узнали. Одни сказки: да и те не новые. Давно, давно читали мы о гогах и магогах, о карлах, плавящих в пещерах серебро и медь, о драконах, сторожащих золото, о воздушных, из лучей построенных мостах… А о самой Тропе — даже и сказки нет: видно, и в самом деле не ходили по ней люди…

Поручил Джафару узнать; может быть, ему удастся: все-таки в городе есть земляки ему — бухарцы. Да и фирман у него от эмира — на все. Дал двое суток сроку.

На вторые, после вечернего намаза пришел; почему-то вместе с Саллаэддином. Торжественный. Как всегда, с припоклонами повел речь издалека: о службе своей эмиру и испытанной верности и готовности всюду провести и все показать…

— Знаем твою верность чиновничью, Джафар. Что тебе рассказали люди о Тропе?

— К ней и иду, к ней и иду, таксыр! Все твердо узнал по твоему приказу. Всех расспросил, вызнал: нет пути за Кала-и-Хумб. Даже в Язгулоне, за два перевала от города, бывали лишь редкие люди. А дальше — нет дорог, одни срывы да кручи. Доподлинно, твердо, без спору: нельзя идти. Случится что с тобою или тура-Джорджем, какой ответ дам я светлейшему эмиру? Так-то я сберег его гостей…

А Саллаэддин, тем временем, у притолоки. Переступает босыми ногами; чалма, крутая, белая, сдвинута на затылок. Крутит завязки халата — небрежно так, щегольски. Это признак верный: что-то ужасно, по его мнению, хитрое задумал Салла: тончайшую, ему кажется, интригу. И когда он откашлялся наконец — мы с Жоржем рассмеялись заранее: знаем мы нашего Саллаэддина.

Он начинает, как только замолчал Джафар. Глаза по потолку, словно не с нами разговор.

— Вчера на базаре говорили: «Аллах акбар! — закрываются уже перевалы; северные закрылись и восточные; только на запад еще открыты пути. Но и там снег выпал: замешкаемся — придется зимовать в Кала-и-Хумбе…» Хорошее дело! Бо-ольшое дело!..

— Так нам ведь не на закат, Салла, а на восход: мы по Тропе пойдем.

Джигит упрямо трясет головой.

— Убей меня, таксыр, я не пойду по Тропе. Она заповедная, заклятая она, все люди говорят. А Джилга-батыр — тот, что рассказывал о Диве, — взял с меня великую клятву — на ячмене и на ноже, таксыр, что я не ступлю на Заповедную Тропу.

— Ты дал клятву? Это еще что за новости?

Саллаэддин почесал переносицу тылом ладони:

— Все люди говорят: у Джилги одно слово, одно дело. Он сказал: «Поклянись — или нож меж лопаток». Я знаю гиссарские ножи, таксыр: мне не нужно говорить дважды.

Я знаю их тоже — гиссарские ножи: кривые, дамасской стали. Таким ножом — только дотронуться до кожи: дальше он пойдет сам.

— Ну что же, оставайся в Кала-и-Хумбе, Саллаэддин, — говорю я холодно. — Может быть, найдется здесь жалостливый человек, выменяет твоего коня на ишака — смирного, доброго, с черным крестом на спине: будешь возить навоз за город. Хорошее дело! Бо-ольшое дело!.. Мы пройдем по Тропе и без тебя, мулла-Саллаэддин… и без тебя, джевачи… если ты тоже дал клятву.

Джафар испуганно поднимает брови.