Странный стал Гассан. Я все чаще ловлю на себе его взгляд, помрачневший, исподлобья: оттого ли, что я другой стал?.. Или он тоже?

Как-то, по пути, спрашивает:

— Почему так? Нас восьмеро прошло Тропу, а кровавый след остался от тебя одного. А ведь ты выносливей меня, таксыр, хотя я и шире тебя в плечах.

— Оттого, что у меня одного не по ноге были мукки.

— Нет, — качает головой Гассан. — Я так думаю: Закон Нарушителя. Кто идет первый — кладет печать своей крови. Потому что без крови Заповеди не снять. А за ним люди идут уже легко.

— Это ты сам додумался, Гассан?

— Вопрос — мой, — медленно, словно нехотя, говорит джигит. — Ответ — язгулонцев. Верный ответ. Они знают. Они древние — ох, древние люди!.. А Вагсарга, — резко отводит он разговор, — в Вамаре рыбу на палец поймал. Право. Засунул руку в Пяндж — палец крючком. И поймал. Большая рыба с красными пятнышками…

— Дохлая была…

— Э-э, таксыр! Пожалуйста, такого слова не скажи!

Но не по-всегдашнему звучит всегдашняя приговорка Гассана…

Смешанный в Шугнане народ: каких только лиц нет! И черноглазые, курчавые, и русые с окладистыми бородами, голубыми глазами, совсем как наши крестьяне-великороссы. Попадаются и подлинные монголы: скуластые, глаза щелью, веки подсеченные; у иных — волос шерстью, отвороченные толстые губы, нос приплюснутый: негрской — хоть не измеряй — крови. Осколки племен, что жили в Туркестане, сбиты сюда перекатами шедших грозою по равнинной Азии орд. Пусть!

Разметался в устье ущелья большой, богатый кишлак. Мечеть — хоть Самарканду впору: высокая, нарядная, крутым, ярко набеленным навесом кичится со взгорья; вся разубрана турьими и архарьими рогами по карнизу, потряхивает по ветру конскими хвостами бунчуков.

— Что за поселение?

— Лянгар.

— Лянгар? Отчего так знакомо звучит это имя?.. Кто нам говорил о Лянгаре, Гассан?

— Ты забыл, тура! — недоверчиво раскрывает широко-широко глаза Гассан. — Или ты опять нарочно? В пещере, святой из Гиндустана.

— Ах, тот, о гадальщике? Как его имя? Помнишь, Гассан-бай?

— Хира-Чарма.

В Лянгаре назначен был привал. Я спросил старшину о Хира-Чарме.

При звуке имени и он и остальные присутствовавшие молитвенно опустили глаза. Снизили голос. Да, з д е с ь живет Хира-Чарма. Не в кишлаке, конечно: шум в кишлаке, земная забота, нельзя здесь святому. Живет особо в ущелье — запретное, заповедное, отшельничье место. Затвор!

— Давно ли живет?

— Еще при отцах пришел с Востока. Из Гиндустана. Да, да: великий святой! Судьбу знает; сквозь гору видит.

— Шугнанский бек… не нынешний, а тот, что до него был, — сам к нему ездил судьбу узнавать. Жестокий был бек… как его люди помнят! Думал народ — не примет его Хира-Чарма: праведник он, мяса не ест, нет ему разговору со злым. Но Чарма принял: сказал судьбу. Что сказал — не знает никто. Только вышел от него бек — глаза как уголья. Здесь, в Лянгаре, слабо подтянул ему подпругу джигит — убил своею рукой, со взмаха. Поехали (мы же провожали) — всю дорогу молчал. А как вышли на тропу у Юмудж-Пойона — помнишь место? над самым водоскатом карниз, — остановил коня, постоял — да как рванет поводья: головой вперед, прямо в водопад.

— А мулла из Систа, — подхватывает второй лянгарец, — вошел к нему чернобородым, вышел — седым…

— И исцеляет: кореньями или возложением руки. Сильный старец, благословение Рошану! Со всех стран, из далеких мест народ идет: кормит Лянгар. Богомольный гость лучше богатой жатвы: от паломников — богатство Лянгара. Вот и сейчас гостят у нас из Бадахшана и Сеистана купцы: который день живут. Поднесь еще не удостоены…

— А как проехать к старцу?

Старшина замялся.

— Отшельником живет Хира-Чарма. Пути к нему не показываем никому. Ученики его — здесь, в Лянгаре; своим монастырем живут: они и принимают. Кого разрешит старец — отводят к нему. А без его разрешения — нет пути в святое ущелье.

— Так позови мне из монастыря… не знаю я имени этого ученика: высокий такой, худой, седая борода, в белом бешмете.

— Арслан-беги? Монастыря старейшину? Откуда его знаешь?

— Встретил на пути. Когда мы прощались, он сказал мне: «Когда будешь в Лянгаре, поверни коня на полночь. Хира-Чарма скажет тебе судьбу».

— Доподлинно, — пробормотал старшина. — На полночь путь к святому старцу. Я иду к Арслану, таксыр.

Старшина вернулся скоро. С ним шел высокий, плечистый, с голубыми потухшими глазами старик.

— Ты привел не того, — сказал я лангарцу. — Я вижу этого человека в первый раз.

— И я не знаю тебя, истинно, — подтвердил пришедший. — Но я один из всех учеников Хира-Чармы ходил этим летом на Запад… Из других учеников святого никто не покидал монастыря.

— Постой, — припомнил я, — верно! Он и не называл себя учеником. Он просто сказал: «Когда будешь в Лянгаре, поверни коня на север».

— Ну вот, — разочарованно протянул старшина. — А ты рассказал так, будто тебя позвал кто близкий Хира-Чарме. Из паломников, должно быть, просто знакомец твой.

— Таксыр верно сказал, — вмешался, видимо задетый тоном старшины, Гассан. — Паломник! Откуда взяться паломнику на Заповедной Тропе!

Лянгарцы вздрогнули:

— На Тропе была встреча?

— Ну да. В Дивьей пещере над Пянджем.

— Имя божье! Какого вида был странник?

— Я сказал уже: высокий, сухой, белая борода, одежда белая, глаза черные, добрые. Между бровями…

Горцы пригнулись, как от удара грома:

— Между бровями…

— Синий круг.

— Ты видел его, как нас, фаранги?

Я пожал плечами:

— Мы грелись у костра вместе.

Арслан раскинул руки крестом и бросился плашмя на землю.

— Но это был сам Хира-Чарма!

«Чудо!» Кишлак жужжал как растревоженный улей. Из всех домов сбегался народ. Ученики, всем монастырем, теснились около нас: «Взысканы милостью Хира-Чармы!» Джигиты, волнуясь, уже подтягивали подпруги отпущенных было на клевер коней. Старшина, шепча молитву, благоговейно держал мне стремя.

— По возвращении осчастливь мой дом ночлегом, высокий гость! Священный гость, Амиро-шамол!

Ущелье раскрытое, веселое, все в зелени. Тропа бежит под ветвями фисташек; подъем ступенчатый, легкий. Ученики, гурьбою, у стремени, у конского повода.

Издалека видно на скалистом уступе под солнцем одинокую саклю. К ней — крутая, насеченная в камне лестница. У последней ступени пирамида камней; на верхнем камне синим начертано: глаз, включенный в треугольник. Я видел, как дрогнул Гассан.

Коней остановили. Часть учеников поднялась на скалу. Мы ждали недолго. Тот старик, что пришел со старшиною, Арслан, спустился тотчас же и, взяв моего коня за повод, повел вверх. Гассан и шугнанцы спешились.

У порога сакли, в длинном белом бешмете, туго перетянутом белым же шерстяным поясом, стоял тот самый старик, с которым мы провели ночь над Пянджем. Он приветливо улыбался.

— Я рад видеть тебя опять, Нарушитель.

— И я рад, отец.

Коня свели вниз. Один из учеников принес широкую расписную деревянную чащу с медом, лепешки и просо на чеканном серебряном блюде. Поставил на гладкий камень, около которого развернут был темный пушистый афганский ковер. Склонившись, все отошли на скат.

Старик опустился на ковер, скрестив ноги, и знаком пригласил меня сесть. Переломил лепешку, обмакнул в мед, передал, откинув со смуглой руки широкий рукав бешмета.

— Я слышал: труден был тебе переход?

— Да, отец, радостен!

Чарма приподнял брови чуть заметным движением.

— Радостен след крови?

— Кровь моя — и на мне. А люди… ты слышал, что говорят они про снявший Заповедь кровавый след?

Старик пристально посмотрел на меня.

— Ты думал о людях, когда ступал на Заповедную Тропу?

— Нет, зачем? Разве думать о себе не то же, что думать о людях?

— Люди затопчут твой след, — не отвечая, тихо сказал Хира-Чарма. — Они затрут кровь — грязью базарной подошвы.