Так что же на самом деле сказал Вебер? Во — первых, он отметил, что капитализм существовал задолго до Реформации. Капиталистические отношения характерны как для средневековых купеческих князей, так и для традиционных крестьянских обществ. Вебер назвал капитализм, который он увидел в средневековом периоде, «авантюрным капитализмом». Он утверждал, что эта форма капитализма была оппортунистической и беспринципной: она предполагала трату своих денежных доходов на пышный и испорченный образ жизни. Хотя средневековое общество терпимо относилось к финансовой деятельности, она, тем не менее, считалась безнравственной. Вебер утверждал, что новый «дух капитализма» возник в шестнадцатом веке. Это был не столько капитализм, сколько конкретная форма капитализма, которая требует пояснений.

В отличие от средневекового «авантюрного капитализма», эта новая версия капитализма имела твердое нравственное основание. Хотя она поощряла приобретение и накопление богатств, она, тем не менее, относилась к ним аскетически. Эта форма капитализма, утверждал Вебер, не была склонна к гедонизму. Напротив, временами она сознательно избегала прямых радостей жизни. Как же можно было объяснить столь драматический поворот настроений?

На основании своих исследований Флоренции четырнадцатого и пятнадцатого веков Вебер приходит к выводу о том, что в сознании тех, кто в этот период приобретал капитал, происходил серьезный конфликт между их финансовой деятельностью, с одной стороны, и спасением их душ — с другой. Например, Яков Фуггер осознавал серьезное расхождение между своей банковской деятельностью и действиями, которые Католическая Церковь традиционно считала приводящими к спасению. В протестантских обществах шестнадцатого и начала семнадцатого веков приобретение капитала не считалось угрозой спасению. Таким образом, этому драматическому повороту в настроениях находится религиозное объяснение.

Вебер связывает эти новые настроения с возникновением протестантизма. Это особенно хорошо видно на примере кальвинистских писателей семнадцатого века, таких как, Вениамин Франклин, работы которых сочетали похвалу приобретению капитала в миру с критикой его растраты. Капитал следовало приумножать, а не тратить. Британский историк пуританства Кристофер Хилл следующим образом обобщает различия между протестантским и католическим отношением к капиталу:

«Удачливые средневековые деловые люди умирали с чувством вины и оставляли свои деньги Церкви, которая распоряжалась ими непродуктивно. Удачливые протестантские деловые люди более не стыдились своей продуктивной деятельности при жизни, а после смерти оставляли свои деньги другим, чтобы помочь им пойти по своим стопам».

Протестантизм, утверждал Вебер, выработал психологические условия, необходимые для развития современного капитализма. Он определил, что фундаментальный вклад кальвинизма заключается в выработке психологических импульсов, основанных на его системе верований. Вебер придавал особое значение понятию «призвания», которое он связывал с кальвинистской идеей о предопределении. Кальвинисты, уверенные в личном спасении, могли участвовать в мирской деятельности, не волнуясь о ее последствиях для своего спасения. При условии, что капитал приобретался приемлемыми средствами и не тратился расточительно, его накопление было лишено каких-либо нравственных изъянов.

В задачи настоящей книги не входит критика веберовского тезиса. В некоторых кругах тезис Вебера считается полностью дискредитированным, в других он продолжает жить. Следует лишь отметить, что Вебер правильно определил мощное экономическое и социальное влияние религиозных идей на раннюю Европу нового времени. Сам факт, что религиозная мысль Реформации могла придать необходимый стимул развитию современного капитализма, является мощным свидетельством необходимости изучения религиозных идей этого периода. Но с какими еще областями связана религиозная мысль? Как можно выявить эти связи без знакомства с языком и идеями ее эпохи? Для обсуждения и оценки таких теорий необходимо знание реформационной мысли и ее преемственности или несвязанности с тем, что было до нее.

Можно утверждать, что Реформация изменила политическое лицо Европы, частично благодаря принесенным ею политическим и социальным переменам, а частично в связи с некоторыми новыми и опасными идеями, которые она обрушила на ничего не подозревающую Европу. Был поставлен под сомнение ряд представлений, которые прежде вносили свой вклад в обеспечение политической и социальной стабильности Западной Европы. Одно из таких представлений касается «данности» существующих социальных структур. По утверждениям таких политических теоретиков, как Квентин Скиннер, Реформация, а точнее кальвинизм, сыграли ведущую роль в переходе от средневекового понятия о мироустройстве, основанном на порядке, «который представлялся естественным и вечным», к современному порядку, «основанному на изменениях». Иными словами, средневековое мировоззрение было статичным: каждому человеку было дано определенное место в обществе на основании рождения и традиции, и изменить это положение было невозможно. Однако кальвинизм предложил «идеологию перехода», согласно которой положение человека в мире, по крайней мере частично, зависело от его собственных усилий. Привлекательность этого учения для французских крестьян — или, вернее, для буржуазии по всей Европе — является очевидной. Для социального класса, связанного своей неспособностью достичь существенного продвижения в обществе, в котором доминировали традиция и семейные связи, доктрина фундаментальной изменчивости являлась чрезвычайно привлекательной. Использование этого принципа английскими кальвинистами Иоанном Понетом и Кристофером Гудманом для выработки теории оправданного цареубийства свидетельствует о коренном отрыве от средневекового представления о том, что существующие структуры власти каким — то образом освящены Богом таким образом, являются неуязвимыми и неизменными.

Аналогичные идеи развились и во Франции после Варфоломеевской ночи 1572 г., когда значительное количество французских протестантов было убито в ходе спровоцированных проявлений народных антипротестантских чувств. Первоначально французский кальвинизм ограничивался общими политическими размышлениями о свободе совести. В течение 1550-х годов, по мере роста политического влияния кальвинизма по Франции, политическая агитация французских кальвинистов была сосредоточена на веротерпимости. Не было никаких противоречий между понятиями «француз» и «кальвинист»: быть французом и кальвинистом (или гугенотом, поскольку эти термины более или менее взаимозаменяемы) не означало быть неверным французской короне. Логика и убедительность этой позиции, которые прельщали, среди прочих, и Кальвина, были поколеблены в мае 1560 года во время Амбуазского заговора, в ходе которого была предпринята попытка, при помощи и содействии ряда кальвинистских пасторов (к неудовольствию Кальвина), похитить Франциска II. Однако именно Варфоломеевская ночь (1572 г.) вызвала коренную перемену в политическом мышлении французских кальвинистов.

Возникновение монархомахов — людей, которые хотели наложить строгие ограничения на права королей и считали, что противодействие тираническому монарху является обязанностью (а не правом) людей — явилось прямым следствием потрясенности, наступившей вслед за кровопролитием 1572 года. В 1559 г. Кальвин, начиная осознавать практическое и политическое значение этого вопроса, допустил, что правители могут превысить свои полномочия, противопоставив себя Богу; делая это, утверждал он, они аннулировали свою власть.

«Господь является Царем царей… Мы «подчиняемся тем, кого Он поставил над нами, но лишь в Нем. Если они прикажут нам что-то, что противоречит Его воле, то для нас это приказание ничего не будет значить. В этом случае мы должны игнорировать власть таких правителей. Нет ничего незаконного в том, чтобы заставить их подчиниться истинной, уникальной и верховной власти («summa potestas») Бога. Именно по этой причине Даниил, отказавшись подчиниться нечестивому закону, изданному царем, не считал себя виновным перед ним (Дан. 6: 33). Ибо царь превысил полномочия, данные ему Богом, и был не только несправедлив к людям, но и восстал на Самого Бога — и, таким образом, аннулировал свою власть».