Еще не проснулся город. Спит.
Тихо.
Молчаливыми грудами лежат на рейде суда.
На них кое-где… в белом утре… робко мерцают еще не потушенные огни.
Но кругом… тихо.
Только в одном месте берега… внизу… наискось… под садом Невельского… слышится шипение пара, звон цепей, визг лебедки, да редкий сдержанный окрик.
Человек 40 грузчиков молча, вопреки обыкновению, и сосредоточенно возятся около каких-то объемистых бочек…
— Ну, как у тебя?
— Хорошо. Скоро кончим.
— А 6-ой пакгауз разгрузили?
— Кончают. Пойдем туда.
Тихо переговариваясь, Снегуровский и Курков идут по берегу мимо американских складов.
— Сыро.
— Да. Экий туман навалил!
— Да. Оно и лучше… Тише!
Курков хватает Снегуровского за рукав.
— Смотри!
В стороне от пакгаузов по самому берегу медленно бредет какая-то женщина.
— Сибирская?!
— Да. Знаешь… спрячемся.
Они заходят за пакгауз.
Идет…
Куда? Зачем?
Намокло черное пальто… Намокла и сбилась косынка. Непричесанными гладкими прядями спадают старческие волосы.
Остановилась. Оглядывается кругом…
Потом смотрит туда… вперед., на рейд… где мелькают бледные покорные огоньки.
Смотрит… А губы шепчут:
— Сыночек!.. Где ты?
Вдруг…
Что это? Кто-то идет по берегу. Боже! Фигура… рост. Неужели?
— Постойте!
Руки прижала к сердцу… Бежит.
— Постойте!
Подбегает.
Нет… Не он.
— Простите… Я так… ошиблась.
Опустила голову. Заплакала.
И опять идет по берегу… И опять шепчут губы: — Сынок… Сыночек…
2. Ищет тоже…
— Не дури, мать! Не дури!
Старый Аким Солодкий хмурит жесткие седые брови. Локти на столе… Руками держится за голову.
— Не дури!.. Не будет толку.
Но не унимается старуха… Плачет.
Сидит под голбцом на приступке и плачет.
Растрепались жиденькие волосы… Катятся слезы по маленькому, дряблому, старческому лицу.
И — словно помешалась старуха… Бьет по коленке костлявой ладонью и кричит сквозь слезы больным надрывным криком:
— Пойду! Сказала пойду — и пойду. Нешто можно так?.. Господи боже милостивый… Каменные вы какие-то… без чувствия… Креста на вас нету… Дитятко мое родное!.. Голубчик ты мой!..
— Перестань, мать!
— Не перестану. Да нешто вы видели его мертвым-то?.. Видели?
— Да что видеть-то?.. Сказывали люди… Сколько их под Спасском-то побито… Всех японцы зарыли… всех.
Крепится старик, а у самого голова трясется…
— Всех.
— Не верю. Мати богородица!.. Не верю…
— Да што, матка…
Старший сын отрывается от работы (шлею чинит) и говорит уныло и тихо:
— Что думать-то?.. Кабы жив остался… да рази не зашел бы… А нельзя, так передал бы с кем…
— Да Христос с тобой, Митрий… Да коли он в плену может… да как же передаст-то… Экой ты непонятливый. Господи!.. Сердце-то мое чует, что жив он соколик мой. Не хочу, чтоб убили… не хочу… Держат его японцы проклятые… Пойду… Сказала пойду — и пойду. Разыщу мою кровинушку… Вызволю… Господи боже правый!
И плачет и кричит обезумевшая старуха.
Еще с ночи затянуло небо.
Лохматые тучи от края до края низко-низко висят над землей.
Но дождя нет… Будет…
Вот-вот хлынет и забарабанит по листьям тяжелыми каплями.
Торопится старуха.
Ветер треплет полы старой шубейки. Ноги вязнут в глинистом мягком проселке.
Пешком идет старуха от Славянки к Спасску.
Рано утром тихонько ушла из дому. Боялась, кабы сын да старик не задержали.
Торопится.
Что-то затарахтело сзади. Обернулась…
Телега… А на ней старичок.
— Егоровна!
— Я.
— Куда это?
— В Спасск.
— Садись… Подвезу.
— Спасибо, Трофимыч… Спасибо.
— Зачем в Спасск-то?
— Сына, Трофимыч, искать иду… Сына.
— А-а?!
Как-то странно глядит Трофимыч и отводит взгляд в сторону…
— Но, каура-ай!
— Хороший сын у меня, Трофимыч.
— Ыгы… — мнется старик.
— Хороший. Он в партизанах-то все при командире был… Храбрый… Сметливый.
Молчит Трофимыч…
А старуха рада сердце излить… и говорит… говорит.
— Отдайте, бесы окаянные… Отдайте!
На перроне Евгеньевки изумленная толпа грудится в кучу.
Какая-то маленькая сморщенная старуха вцепилась в японского часового, царапает ему лицо и кричит, как безумная:
— Отдайте, поганые!.. Сына моего отдайте!
Удар прикладом в грудь валит старуху с ног.
На свист часового сбегаются японские солдаты.
— Руська!.. Не карасо!.. Идить!
И долго еще по пути в арестное помещение рвется из рук конвоира и кричит громко и пронзительно:
— Аспиды!..
3. Мать
Лицо такое же печальное, похудевшее, в морщинах и складках.
Но в глазах уже нет того странного прерывистого блеска, от которого шаг до безумия.
Теперь в них только глубокое горе и вместе решимость… твердость.
Товарищ Сибирская получила известие.
Ее младший сын Игорь опасно болен… Лежит где-то там… в Хабаровске.
Клин вышибается клином.
Сибирская перед новой потерей умерила отчаяние и тоску по старшем сыне.
Теперь одна мысль вошла в сердце неотделимо и остро:
— Ехать туда… Спасать.
Тихая, спокойная, она сидит перед Курковым и слушает его внимательно.
— …Тут, товарищ Сибирская, карты, планы и еще кое-какие очень важные документы. Их необходимо экстренно отвезти в Хабаровск. Там уж отправят за Амур. Вы, как женщина, вызовете меньше подозрений…
— Да, да… Я понимаю… Я согласна. Мне по пути. Я все равно еду в Хабаровск… Мне нужно.
— Я знаю, знаю… Итак… вы их сдадите в Хабаровске вот по этому адресу… Заучите его. Мы их упакуем вам в обыкновенную дорожную корзинку.
— Хорошо.
Огарок свечи тускло и лениво горит в запыленном фонаре.
Вагон тонет в полумраке.
Против Сибирской сидит молодой белокурый учитель иманской школы.
Они разговаривают тихо… вполголоса.
— Да, да, молодой человек. Тяжело. Большое испытание… и горькое. Сколько силы потрачено… здоровья и нервов. Легко и упасть и сломиться. Я всю жизнь работала на революцию. В награду она взяла у меня одного сына и, быть-может, возьмет и другого. Тяжело… Но, как видите… еще кое-что выполняю. А вам нельзя падать духом… Вы молоды.
Белокурый учитель слушает молча и задумчиво.
— Сейчас вы откуда?
— Я во Владивосток ездил. Получил для школы учебники, тетради… Вот видите: в этой корзинке.
— A-а… Так. Кажется, скоро Евгеньевка.
Четверо японских солдат стоят в купе.
Японский офицер говорит вежливо, но строго, непреклонно:
— Вы дорзна ити к японский комендант… Подзарста… Где вас багас?
— Багаж?
Сибирская внимательно смотрит на японца.
Потом быстро оборачивается назад и показывает на корзину учителя…
— Вот этот… корзинка.
— Но…
Учитель удивленно взглядывает на Сибирскую. Жест рукой.
Понял. Молчит.
— Берице.
Солдаты хватаются за корзинку.
— Вы говорили, что поведете меня к коменданту?
— Этто потом… Сичас вы дорзна быть арестован.
— Долго я буду ждать?
— Нет… Одна секундоцка… Он придет… церес цас… Войдице.
Дверь комнаты для арестованных захлопнулась.
Сибирская бессильно опускается на скамейку.
Силы уходят. Острой болью врезается мысль:
— Арест. Задержка. Быть-может, надолго… А там… Игорь… сын мой.
Напряжение вызывает реакцию… Сибирская рыдает, повторяя вслух:
— Сын мой… сын.
— Матушка!.. Что плачешь? — слышится из угла старушечий голос.
Сибирская вздрагивает…
А через минуту… две матери сидят обнявшись и плачут вместе, поверяя друг другу свои жгучие материнские горести.
