Я нашёл! Тайна Герренгаузена будет, наконец, раскрыта.

Я стал спокоен, необыкновенно спокоен. Я помню, что я всё повторял: "Какой прекрасный способ изучения истории! Что сказал бы г. Сеньобос?"

Захватив с собою табурет, служивший мне столом, я полез в отверстие. На каждой стороне отверстия раскрывшейся чугунной доски находилось по ручке. Очень осторожно, без всякого усилия я прикрыл её, потянув ручки изнутри, но не совсем плотно, так как боялся задеть какую-нибудь роковую пружину.

Помните, друг мой, 24 августа в Бельгии, в деревне Бомон, когда мы вдвоём пробрались в подвал, где, по словам местных жителей, спрятались пятеро улан? Вы следовали за мной, упрекая меня в неосторожности. А я улыбался, думая о том, какую жалкую опасность представляют собою эти пять беглецов по сравнению с той тьмою, в которую я погрузился в ту ночь.

Прикрыв створки доски, я очутился в маленькой каморке футов в шесть шириною, футов в шесть высотою. Направо и налево были стены, но в глубине виднелась вторая бронзовая доска с двумя другими пластинками на правой и на левой стороне! Я предвидел это.

Я поставил стрелку первого циферблата на 18.

Стрелка второго только что прикоснулась к цифре 15, как вдруг грохот ломающегося дерева, грохот, невыразимо страшный среди окружающей тишины, заставил меня похолодеть с ног до головы. Нижняя часть огромной доски откинулась на расстоянии метра от земли и вдребезги расколотила тяжёлый табурет, который я поставил около неё.

Если бы я быстро не отскочил в сторону, она раздавила бы мне ноги.

— Отлично! — пробормотал я. — Их секреты снабжены западнями.

И, нагнувшись, я проник во вторую комнату точно таких же размеров, как и первая.

Вы легко поймёте, что на этот раз прежде, чем поставить стрелку пятого циферблата на цифру 21, а шестого на цифру 4, я принял свои предосторожности, я старательно отходил то в правую сторону, то в левую. Напрасный труд.

Доска раскрылась вертикально, подобно первой, тихо повернувшись на незаметных крюках.

И я вошёл в третью, последнюю комнату.

Она была такой же вышины, но приблизительно двойной ширины и длины. Узкая полоса света от моей электрической лампы ясно озаряла только очень небольшое пространство.

Сперва я различил только какие-то белые пятна на земле.

Но вдруг сердце моё застыло. Мне стало страшно, страшно. В углу налево я заметил странную белую кучу.

Движимый непреодолимой силой, приближался я к ней, и по мере приближения мне хотелось бежать от неё, зубы у меня стучали и я бормотал: "Это галлюцинация, я брежу, я отлично знаю, что я брежу. Ведь я — не в Ганновере. Я — в Лаутенбурге. Во дворце. Рядом работает профессор Кир Бекк. Кругом ходит дозор. Тут находится Людвиг, мой камердинер. Тут же — полковник Кессель, такой добрый, такой храбрый…"

Куча извести лежала теперь у самых моих ног. Я скорее упал, чем опустился перед нею на колени.

Странные останки торчали из неё, бесформенные, побелевшие, отвратительные. Как нашёл я в себе силу, будучи в таком ужасном состоянии, схватить один из них, ощупать его, осмотреть…

Но тем не менее я сделал это, тем не менее я взял в руки кость, правую берцовую, я рассмотрел, я её ощупал…

И я громко закричал, почувствовав на этой кости, посредине, след перелома.

Каким образом нашёл я в себе силу дать в то утро урок истории герцогу Иоахиму, я не могу понять и до сих пор. Я избегал взглянуть на себя в зеркало, боясь, что оно отразит слишком расстроенное лицо.

В одиннадцать часов я был в маленьком будуаре великой герцогини.

Старая русская горничная позвала Мелузину, явившуюся сравнительно скоро; по весёлому удивлению, которое она мне выразила, я понял, сколь необычайным кажется ей моё посещение в этот час.

— Видеть великую герцогиню, милый мой! Вы ничего себе не представляете. Ну, да, впрочем, для вас… Кроме того, я полагаю, что раз вы так настаиваете, у вас должны быть…

Она раздвигала, говоря так, занавеси. Солнечный луч ударил прямо мне в лицо. Она увидала меня тогда таким, каким я был, и с трудом удержалась от восклицания.

— Я сейчас позову её, — сказала она только.

Я пришёл туда, как бы в припадке сомнамбулизма, движимый событиями минувшей ночи. Когда я остался один, поступок мой показался мне безумным. Она сочтёт меня сумасшедшим, каким один момент я чуть и не сделался. Как отнесётся она, Аврора, к рассказу о моём странном приключении? "Вырвать её из-под власти её чёрных мыслей, из моральной неуравновешенности, роковой для её физического здоровья", — вспомнилась мне фраза великого герцога Фридриха-Августа, просившего меня попытаться достигнуть этого. Поистине странный способ исполнять подобную миссию. Мне захотелось убежать.

Но великая герцогиня уже входила.

Она была в то утро так необыкновенно весела, и мне показалось, что я никогда не решусь смутить эту весёлость.

— В чём дело, друг мой? — сказала она. — Чему обязана я удовольствием видеть вас? Вы переменили расписание? И вы хотите посвящать мне теперь утро вместо вечера?

Моё потрясённое лицо произвело на неё то же действие, что и на Мелузину.

Она взяла меня за руку и посадила на диван рядом с собою.

— Вы чуть не упали, — садясь, серьёзно произнесла она. — Мелузина, дай мне голубой ящик.

То был миниатюрный ящик из бирюзы.

Какое варварское снадобье заключалось в нём? Когда Аврора дала мне подышать им, я вздрогнул, как от прикосновения к аккумулятору.

— Ну вот, — сказала она, — ему уже лучше.

И прибавила:

— Говорите, как только вы почувствуете себя в состоянии сделать это! Мы вас слушаем.

Я рассказал ей тогда всё, что вы уже знаете, начиная с моих первых исследований по истории Кенигсмарка и кончая неожиданным заключительным аккордом, моим спуском в тайник Оружейной залы и мрачной находкой, которую я там сделал.

С поразительным хладнокровием выслушала она меня до конца, не проронив ни слова, и только иногда обмениваясь с Мелузиной взглядом, выражающим скорее удивление, чем волнение.

Когда я кончил, она помолчала минуту и потом заметила спокойно:

— Вы рассказали нам очень увлекательную историю. Но я изумлю вас, сказав, что я не особенно ею взволнована. Меня приводит тут, признаюсь, в замешательство только то обстоятельство, что вы нашли в Лаутенбурге скелет как раз на том месте, где он должен быть в Ганноверском дворце. Но разве это доказывает что-нибудь, кроме того, что прежние Лаутенбургские герцоги относились к человеческой жизни не с большим уважением, чем их ганноверские соседи? Я подозревала это и раньше, и это не особенно волнует меня.

— Меня потрясло так сильно вовсе не обнаружение этого скелета, ваше высочество, — ответил я.

— Так что же в таком случае? — произнесла она с тем презрительном видом, который она принимала всегда, когда думала, что над нею хотят взять верх.

— То, — сказал я просто, но взвешивая каждое слово, — что я держал в руках правую берцовую кость скрытого там тела и что на наружной стороне этой берцовой кости, в самой середине, есть след старого перелома.

Аврора выпрямилась. Она схватилась руками за лоб, внезапно покрывшийся смертельной бледностью. Её остановившиеся глаза страшно расширились. И она воскликнула:

— Вы с ума сошли! Вы с ума сошли! Мелузина, скажи ему, что он сошёл с ума.

М-ль де Граффенфрид кинулась к великой герцогине, которая упала на диван, словно мёртвая. Потом веки её приоткрылись. Невероятный ужас светился у неё во взгляде.

— С ума сошли! С ума сошли! — опять закричала она. — Ведь он в Сангха, у меня есть его письма из Сангха.

И она всё продолжала кричать страшным голосом:

— В Сангха! В Сангха!

— Я сделал то, что считал себя обязанным сделать, — прошептал я Мелузине, помогая ей дать её госпоже понюхать из голубого ящика.

Она взглянула на меня глубоким взором со словами (удивительная девушка!):

— Вам нечего оправдываться, я знаю это.