— Она? — спросил Гуинетт.

Ему показалось, что он замечает блеск зависти во взгляде мормона. Он круто повернул разговор в другую сторону.

— Вы, — сказал он своим прекрасным голосом, которому умел придавать такую убедительность, — вы во всяком случае честные люди. Благодаря знакомству с вами, я уже изменил наскоро составленное мнение о многих вещах: мне просто не терпится, хочется прославить ваши достоинства, и я это сделаю, как только представится случай.

В особенности не терпелось ему остаться поскорее одному в своей комнате; он хотел толком разобраться в некоторых мыслях.

"К черту солдат и воскресное богослужение! — сказал он самому себе. — У меня есть получше чем заняться. Пусть эти дурни сами читают Библию! Если они в ней что-нибудь поймут, тем лучше для них".

Все послеобеденное время он не двигался с места. Часов в шесть к нему постучали.

Вошла Сара Пратт. Он этому не удивился сверх меры. Тем не менее он инстинктивным жестом хотел спрятать стоявший на столе рядом с "Прощанием Адольфо Моно" стакан с виски.

Она презрительно улыбнулась.

— Если она стоит там, так это для того, чтобы ее выпили, — сказала Сара, указывая на стоявшую под столом бутылку.

"О! — подумал пастор, — с ней надо играть в открытую". Тем не менее он считал, что должен сказать какой-нибудь комплимент. Он искал.

— Не нужно ли вам чего-нибудь? — спросила молодая девушка. — Мы обедаем в восемь часов. Мне поручили предупредить вас об этом.

Ему показалось, что он нашел, наконец, нужную фразу.

— Благодарю вас, мисс Сара. Но какое на вас очаровательное платье! Позвольте мне поздравить вас с этим. Оно замечательно идет к вам.

— Вы находите? — сухо сказала молодая девушка.

На Саре Пратт было черное очень простенькое платьице с кружевом у рукавов и у выреза на шее.

— Нахожу, — сказал Гуинетт.

— Платье это носила уже миссис Ли, ваша завтрашняя хозяйка, — сказала она. — Миссис Ли часто дает мне свои старые платья. Мой отец сказал вам: мы бедные люди.

— Хорошо! — пробормотал сконфуженный Гуинетт. — К черту любезности!

И непосредственно, в качестве ловкого тактика, он решил превратить свое поражение в успех.

— Простите меня, — сказал он своим прекрасным, глубоким голосом.

И взял ее за руку.

Она не отняла ее. Казалось, она была где-то далеко. Он придумал вернуть ее на землю почтительным поцелуем в белую руку.

Она взглянула с насмешливым изумлением, но не оттолкнула его.

— Итак, миссис Ли не уезжает на этих днях? — спросила она.

— Не знаю, — пробормотал он. — Да что мне за дело до миссис Ли!

Продолжение этого рассказа покажет, что, говоря таким образом, он был неискренен только наполовину.

— Вы ошибаетесь, — сказала Сара, — и вы поймете это, как только увидите ее. Она совсем по-другому хороша, чем я, знаете ли. Я не говорю об ее состоянии, — вещь, которая тоже может увлечь много возвышенных душ.

Гуинетт прикусил губу.

— До свидания, — сказала она.

И направилась к двери.

Внезапное смятение овладело духом Гуинетта. Его волнение перед этой худенькой девушкой росло, росло и вдруг стало беспредельным. Не была ли она его сестрой? Не была ли она повторением его самого? Все неприятности, которые он перенес в качестве бедного студента, его религиозные огорчения, его сомнения, его плохо сдерживаемая ненависть, его разочарования, его, наконец, мрачное самолюбие — все это, чувствовал он, толпилось и под этим маленьким девичьим лбом, чисто-начисто отполированным, под этими блестящими прядями, под этими опущенными ресницами, под этим узким корсажем, где, вероятно, ускоренно билось неистовое сердце.

— Сара! — позвал он. — Сара!

Она остановилась и высокомерно взглянула на него.

— Сара! Мисс Сара! Простите меня. Ах! Что вы здесь делаете?

— Где? — спросила она.

— Здесь. В этой стране?

— Я не понимаю, — холодно сказала она.

— В этой стране, сестра моя. Фу, какое отвращение! Евангелие все сделало, чтобы окончательно и определенно установить достоинство женщины. А что здесь сделали из этого? Я оплакиваю вас, сестра моя, оплакиваю вашу судьбу.

Она засмеялась сухим смешком.

— Кажется, я поняла вас, — сказала она. — Но не беспокойтесь так обо мне. Я буду свободной, пока буду желать этого. Даже выйдя замуж за мормона, я останусь свободной. Умная женщина всегда будет впереди несчастных, составляющих гарем ее супруга. Она сумеет превратить их в образцовых и дешево стоящих служанок. Что касается остального — и она презрительно улыбнулась, — лучше согласовать право и действительность без всякого лицемерия. Но есть подробности, о которых не след говорить молодой девушке.

Она подошла к книжному шкафчику.

— Я не хочу учить вас катехизису, — высокомерно сказала она. — Но ведь вы начали. Мне противно, когда человек, может быть, умный, повторяет глупости.

Она взяла брошюру с полки и протянула ее ему. Он машинально прочел заглавие.

— "Defence of Polygamy by a Lady of Utah"[91], — сказала Сара Пратт. — Прекрасно, защита многоженства. Та, кто написала это, не дура и не сумасшедшая. Это моя кузина, Белинда Пратт, умнейшая особа. В ее брошюре вы найдете массу побудительных причин, по которым разумная женщина может желать установления многоженства.

— Прочту, даю вам слово, — сказал Гуинетт. — Мы должны все читать.

— Сойдем, — сказала она. — Нас будут ждать.

На пороге они оба одновременно остановились.

— Сара, — шепнул Гуинетт.

Она держала руку на щеколде. Она была бледна и взглянула на него горестно-вопросительным взглядом.

— Сестра моя Сара — ведь вы позволите, чтобы я называл вас Сарою, — не правда ли?

Он дрожал. Он разом платил выкуп за все поддельные волнения.

— Что вы? — спросила она.

— Разрешите вы мне поцеловать вас? — умоляюще спросил он.

Она совершенно просто подставила ему свой лоб.

Отец д’Экзиль проснулся в понедельник утром в очень веселом расположении духа. Часов в девять он, с улыбкой на устах, видел, как уехали кататься верхом Аннабель и Рэтледж. Около одиннадцати часов он слышал, как они вернулись. Около полудня он стал обнаруживать некоторые признаки нетерпения.

"Еще, пожалуй, это животное надует меня!" — ворчал он.

Но несколько страниц "Слов Верующего", которые он прочел, чтобы подавить свою нервность и попасть на случай в тон, только усилили его беспокойство.

В четверть первого беспокойство его исчезло.

Кориолан вошел в его комнату.

— Внизу ожидает господина аббата господин священник в сюртуке.

— А! — сказал патер, — вот очаровательный человек, и притом человек слова! Куда ты дел его?

— Я провел их в столовую.

— Сейчас иду туда.

Как люди, заранее собирающиеся на поезд, опаздывают, так опоздал и он. Прошло добрых две минуты, пока он придумывал фразу, которою иезуит может сердечно приветствовать методистского пастора.

Наконец он спустился вниз. С утра он не выходил сегодня, и на ногах у него были еще его старые мягкие фетровые туфли.

"Эге-ге!" — пробормотал он, придя в столовую и остановившись на пороге двери, противоположной той, через которую ввели туда преподобного.

Тот стоял к нему спиною. Он был весь в черном и стоял у буфета. Отец д’Экзиль видел, как он брал в руки одно за другим то кофейник, то серебряный судок, то компотник из позолоченного серебра, как он взвешивал их в руке, разглядывал, поворачивал, словно для того чтобы увидеть штемпель.

— Здравствуйте, дорогой господин Гуинетт, — сказал иезуит.

Тот не вздрогнул. Степенно поставил он на буфет компотник, последнее, что он разглядывал.

— Здравствуйте, господин аббат.

— Вы, кажется, очень интересуетесь ювелирными изделиями, — любезно сказал отец д’Экзиль.