— Что это за комедия? — нахмурив брови, спросила Аннабель. — Хирург этот прямо чудак. Почему он заставил нас выйти?

— Почему? — сказал иезуит. — Да бедный человек этот готов на подносе преподнести своему сопернику ключи от своих жалких познаний. Вы его стесняете, и я — тоже. Впрочем, я не в претензии за эту маленькую интермедию.

Он пристально посмотрел на свою собеседницу.

— Помните ли вы, что мне сказали в понедельник?

— А что? — спросила молодая женщина.

— Вы меня просили не забывать, что в воскресенье 4 июля вы с ближайшим конвоем уезжаете из города Соленого Озера. Сегодня — четверг, 1 июля. Вы видите, я не забыл.

— Обстоятельства теперь изменились, — сказала Аннабель, и ресницы ее дрожали.

— А в чем же они изменились?

— А этот несчастный, который умирает, — сказала она. — Вы меня удивляете, отец мой!

— Я не понимаю, почему ваше присутствие может спасти его.

— Я предпочитаю не слушать вас, — сказала она. — Вернемся; я думаю, консилиум их уже кончился.

Было девять часов вечера. Главный хирург Ирвинг, затем доктор Кодоман, один за другим, удалились. Аннабель и отец д’Экзиль одни оставались около пастора. Они не обедали.

В саду послышался шум. На пороге показался лейтенант Рэтледж.

— Мы уезжаем! — вскричал он.

Аннабель выпрямилась, приложила палец к губам и указала на умирающего.

— Ступайте шуметь куда-нибудь в другое место, — сказала она.

Иезуит вышел с офицером.

— В чем дело?

— Армия выступает завтра утром из Соленого Озера.

И у лейтенанта навернулись слезы на глаза.

— Завтра утром? — сказал отец д’Экзиль. — Странно. Куда она направляется?

— Сейчас в Сидер-Уэлли, в сорока милях отсюда.

— Странно! — повторил отец д’Экзиль.

Он поразмыслил с минутку.

— Когда был отдан приказ о выступлении?

— Сегодня вечером, — отвечал Рэтледж.

— А раньше не знали этого приказа?

— Когда главный хирург Ирвинг приехал сюда, он еще не знал об этом приказе. Решение, должно быть, было принято сегодня утром.

— Очень странно все это, — пробормотал отец д’Экзиль.

— Мне надо собрать свои вещи, — сказал лейтенант. — Мы выступаем завтра, в шесть часов утра. Я должен ночевать сегодня в лагере.

— Вам помогут уложить их, — предложил отец д’Экзиль.

— А она? — спросил Рэтледж. — Она! Я хочу ее увидеть…

— Я пойду попрошу, чтобы она вышла проститься с вами, — сказал иезуит.

Он вошел в комнату и через минуту вышел оттуда один.

— У господина Гуинетта припадок. — Каждую минуту можно ждать рокового исхода. Миссис Ли не может покинуть его. Уж простите ее.

— Ах! — с отчаянием вскричал Рэтледж. — Я, значит, больше не увижу ее!

— Придется вам простить ее, — холодно сказал отец д’Экзиль.

Молодой человек опустил голову. Слезы потекли по его щекам. Отец Филипп взял его за руку.

— Вы, значит, любите ее? — прошептал он.

Наступило молчание. Луна струила свой свет на беловатые листья ив.

— Армия выступает завтра утром, — сказал иезуит. — А конвой, который должен был выступить из города Соленого озера в воскресенье вечером?

— Тридцать повозок, составляющих его, остаются в лагере, — прерывающимся голосом сказал Рэтледж. — Они в назначенный день, в будущее воскресенье, в восемь часов вечера выступят. Капитан Ван-Влит поручил мне передать миссис Ли, что четыре повозки до последней минуты остаются в ее распоряжении.

— Ах! — сказал иезуит, — может быть, не все еще потеряно.

Он схватил лейтенанта за руки.

— Вы говорите, что любите Аннабель Ли?

Вместо ответа Рэтледж взглянул на него и показал ему свое залитое слезами лицо.

— Так вот, сударь: любовь — только тогда любовь, когда она неэгоистична. Завтра вы уезжаете. Через месяц, через год, через двадцать лет вы вернетесь, может быть, почем я знаю!

— Если вы ее любите, пожелайте никогда не видеть ее больше, — здесь, по крайней мере.

Американская армия покинула Соленое Озеро в пятницу 2 июля в шесть часов утра, простояв на берегах Иордана менее недели.

В воскресенье, 4 июля, часов в восемь вечера, отец д’Экзиль вышел из комнаты, в которой он провел целый день у постели пастора в обществе Аннабель Ли. Доктор Кодоман, пришедший часов в пять, не констатировал улучшения в состоянии Гуинетта, но и ухудшения тоже не было. Он удалился, очень смущенный.

Выйдя из комнаты, отец д’Экзиль обежал весь дом. Все в нем, от тяжелого сундука до самой ломкой вазы, стояло на своих местах. Только валявшиеся то тут, то там соломинки указывали, что был момент, когда мог быть поднят вопрос об отъезде.

В кухне Роза и Кориолан заканчивали меланхолический ужин. Иезуит уклонился от беседы с бедными неграми: он сбежал.

Выдаются иногда среди лета вечера, в которые уже пахнет зимою благодаря молчанию голосов мелких животных и резкому запаху дыма! Этот вечер был из таких.

Перед раскрытой в черный и пустой сад дверью летал взад и вперед каменный стриж, испуская хриплым голосом раздирающие сердце звуки.

Отец д’Экзиль уселся под верандой. Наступила полная ночь…

Тогда в отдалении послышался шум. Шум этот родился на юге, но постепенно занял восточную часть темного пространства небесной тверди… Шум этот отражался медленными и глухими толчками от мрачной стены гор Уосеч.

То был последний американский конвой, уезжавший из Соленого Озера — без Аннабель Ли.

Охваченный безграничным унынием, отец д’Экзиль подпер голову руками и просидел так долго, пока совершенно не замер шум повозок, катившихся в спасительные восточные штаты.

Время было около половины августа, а преподобный поправлялся так медленно, что приводил этим в отчаяние отца д’Экзиля. Гуинетт ел с аппетитом, но казалось, что ему мало шла на пользу нежная пища, которую ему приготовляли. Впрочем, он не жаловался. Он находился в постоянной прострации, часто возносил глаза к небу, словно призывая его в свидетели своих страданий и принося их ему в жертву. Взгляд свой он обращал на землю только для того чтобы с благодарностью переносить его на Аннабель. В первый раз за свою недолгую и пустую жизнь молодая женщина чувствовала, что приносит пользу. Благодарность Гуинетта была ничто в сравнении с благодарностью, которую она испытывала к нему, благодарностью за то, что он вызвал в ней это чувство. Каждое утро, одетая в белый батист, Аннабель, прежде чем зайти к пастору, разыскивала самую скромную из своих шемизеток и старалась откинуть назад свои прекрасные локоны; она даже заплетала их в строгие косы, но несмотря на все свои усилия меньше всего походила на диаконису. Входя к больному, отец д’Экзиль всегда находил ее склоненной над ним, причем ее белокурые волосы почти смешивались с темными волосами молодого человека. Она или поила его каким-нибудь лекарством, или поправляла его подушки. Он с важной улыбкой, с ясной красотой всегда свежевыбритого лица позволял все это над собою проделывать.

Однажды утром на этой неделе почтальон принес отцу Филиппу письмо; оно было из Морневилля и было подписано отцом Ривом, настоятелем ордена для епархий Оригона, Ута и Калифорнии.

"Получил я ваше письмо от 20 июня, писал настоятель. Согласно плану, который вы там излагали мне, вы, должно быть, с месяц уже как покинули Соленое озеро и находитесь сейчас в области реки Гумбольдта. Так как я не знаю точно вашего нового адреса, то настоящее письмо посылаю по старому в Соленое Озеро и надеюсь, что оттуда, не задерживая, перешлют его вам…"

Затем следовало несколько инструкций, интересных только для членов ордена и относившихся к проповедованию Евангелия среди индейцев племени шошоне. Об успехах просили отца д’Экзиля сообщить как можно скорее и подробнее.

Иезуит сунул письмо себе за кушак. Он был немного бледен.

— Превосходно! — прошептал он. — Нечего больше увиливать. Вот что вынуждает меня показать ясность и мужество. Ну что ж, да будет! Сегодня же я вооружусь и тем, и другим.