Я удивилась бы, если бы было наоборот.

"Я также". — "Не хотите ли вы соединить наши жизни?" — "Это было бы моей мечтой, Жозеф".

Его узкое личико просияло. Минуты две он приходил в себя. "Отныне, — сказал он наконец, — позвольте мне заниматься вашими делами. У меня есть лишь старушка мать, живущая в Нераке. Я поеду к ней завтра посвятить ее в наши планы. В понедельник я буду в Вилльневе и объяснюсь с г-ном Фуркадом".

Мы медленно возвращались домой. Он останавливался, чтобы благоговейно нарвать мне больших желтых ромашек, которые покрывали окружающий нас луг.

Наутро этот чудак уехал в Нерак и Вилльнев. В экспрессе, который мчал меня в тот же вечер обратно к моему мадьяру, я шокировала семью купальщиков-англичан припадками безумного смеха, душившего меня при мысли о том, какую физиономию сделает почтенный адвокат Фуркад, услышав, что ему достается за его поступки по отношению к вдове Моперен.

Вот и все. Я никогда не проезжала больше через Лангон и не знаю, что случилось с Жозефом Пебордом… Но уже разгорается заря над кедрами Барука. Бедный мальчик, я не дала гебе спать своими рассказами! У меня есть другие, еще более жестокие, и такие, которых я тебе не расскажу, — ты невольно извлек бы выгоду из них, — истории, где я являюсь женщиной как все, — слабой, покорной, поддающейся чужому влиянию… Из этих противоречивых образов составь себе, если можешь, мой истинный образ. По крайней мере, сумей почувствовать во всей этой путанице любовь к кипучей и роскошной жизни, жизни, как ее понимала та русская аристократия, которая умела вносить радость в наш угрюмый мир, пока владела всеми своими возможностями. Время это прошло. Только Азия с ее чудесами представляет еще поле деятельности для жертв катастрофы. Европа стала скучна, как американский проповедник.

Август уже кончался. Однажды утром в мою канцелярию вошел генерал Приэр.

— Я уезжаю 12 сентября, — сказал он. — Мой заместитель назначен. Это полковник Марэ, командующий в Тулоне восьмым пехотным колониальным полком. Он провел год в Сирии. Вы должны его знать.

— Я много слышал о нем, господин генерал, но не знаком с ним.

— У вас, конечно, установятся с ним наилучшие отношения. Это замечательный человек. Очень требовательный, впрочем, в вопросах службы.

Я не мог подавить невольного движения. Генерал Приэр не сказал бы мне этой простой фразы два месяца тому назад.

— Вы выразили мне желание получить недельный отпуск, — продолжал он. — Возьмите лучше его теперь же, чтобы быть на своем месте свежим и бодрым к приезду полковника Маре…

…Я получил недельный отпуск, — сказал я вечером Ательстане.

— Ах! — воскликнула она. — Это очень приятно! Она позвонила своей горничной:

— Прикажите оседлать завтра, в четыре часа утра, мою кобылицу и лошадь, на которой обычно ездит капитан… Приготовить их к дальней поездке. Хорошенько накормить. С нами поедет Гассан. Предупреди его. Мы уезжаем на два дня.

— На два дня! — воскликнул я, когда прислуга ушла. — Куда же мы едем?

— Увидишь, — отвечала она.

Я заснул около полуночи. Когда я проснулся, первые лучи рассвета проникали в комнату. Ательстаны не было рядом со мной. Я заметил ее у маленького письменного стола. Она была уже одета в костюм амазонки. Ательстана что-то писала.

— Одевайся, — сказала она. — Пора.

Скоро я был готов. Ательстана запечатала два конверта, написала адреса. Лошади ждали нас во дворе. Стены замка купались, как и горы, в утреннем свете. Разгорался великолепный день.

Графиня Орлова сделала несколько распоряжений своим слугам.

— Автомобиль в Сайду, завтра вечером, в 6 часов. Эти два письма в Бейрут — сегодня же утром.

Мы вскочили в седла. Лебеди, неподвижные и важные, смотрели, как мы проезжали по подъемному мосту.

— Куда мы едем?

Она ответила так же уклончиво, как накануне:

— Увидишь.

Пыли было не слишком много. Жара еще не началась. Дорога развертывалась перед нами почти пустынная. Мы могли, не слишком утомляя наших лошадей, пустить их галопом, выгадывая время. Не было еще и десяти часов, когда у наших ног внезапно открылась глубокая долина. Направо — довольно большой поселок спускался по горному склону, налево — огромный скалистый конус, увенчанный своего рода укрепленным замком, наполовину скрытым в зелени.

— Вот Деир-эль-Камар, — сказала Ательстана, — а слева Бейт-эт-Дин, с дворцом эмира Бешира.

Одно мгновение я думал, что она везет меня к этому знаменитому замку. Но, доехав до перепутья двух дорог, мы направились по Деир-эль-Камарской. Наконец мы въехали в городок, дремавший на солнце. Главная улица была похожа на какую-нибудь улицу в нашей провинции: здесь — аптека, там — мастерская починки велосипедных частей, дальше кофейня, под навесом которой четыре знатных туземца — из них двое в пиджаках — курили кальян и пили арак.

— Здесь сражались в 1860 году друзы и марониты, — сказала Ательстана, — и воспоминание об этих событиях не перестает возбуждать в местном населении чувство ненависти. Не буду говорить тебе об этом. Ты еще скажешь, что я становлюсь на сторону друзов. Вместо того чтобы заниматься делами, которые нас разъединяют, займемся тем, что может нас соединить. Взгляни на этот дом.

Мы проезжали мимо большого здания неопределенной архитектуры, за стенами которого угадывался относительный комфорт.

— Это гостиница, где Морис Баррес, страдая от лихорадки, остановился на два дня весной 1914 года. Я, как сейчас, вижу его в его сером костюме, в соломенной шляпе, с широким галстуком и слишком длинными штрипками. Я знала немало писателей, — почти все они были похожи на старших приказчиков. А этот был породистый! Чувствовалось, что его жизнь и творчество сливаются воедино… Знай, — прибавила она, — что он многое бы дал, чтобы увидеть место, куда я тебя веду.

Мы выехали из Деир-эль-Камара и проехали с милю горами к юго-западу. Жара становилась сильнее. Наши лошади начали опускать головы и спотыкаться о камни. Мы больше не говорили.

На одном повороте показался дом. Лошадь Ательстаны остановилась и заржала.

— Мы задержимся тут, — сказала графиня Орлова, — чтобы дать лошадям немного передохнуть.

Как только раздалось ржание, точно из коробки с игрушками высыпала из дому на тропинку целая толпа друзских детей. Толстые, пухлощекие мальчишки, тонкие, черные девочки с косынкой из белого муслина на голове, как носят девушки. Все они окружили Ательстану с криками радости.

— Здравствуй, отец, — сказала она старику, показавшемуся на пороге дома.

Старик с белой бородой низко поклонился нам.

— Мир тебе и твоему спутнику, — сказал он. — Войдите. Мы вошли в дом, темный и прохладный. Я был удивлен царившей в нем чистотой.

— Вы здесь — у себя дома, — сказал старик. — Ведь вы переночуете, не правда ли?

— Нет, отец. Мы отправляемся сейчас дальше, — сказала Ательстана.

Она говорила с крестьянином почтительным тоном, который я слышал у этой высокомерной женщины впервые.

Я осматривал комнату. На стене висела плохая цветная литография лорда Веллингтона. Ательстана поймала мой взгляд и расхохоталась.

— Это все-таки показательно! — сказал я, немного рассердившись.

Она пожала плечами.

— Здесь улавливают сердца, — сказала она просто. — Твоя обычная улыбка лучше, поверь мне, для такого дела, чем этот подозрительный, печальный вид, который тебе совсем не идет.

Через два часа, немного отдохнув, мы отправились дальше. Вскоре всякая растительность исчезла. Мы проезжали среди огромных обломков скал. На вершинах жара стояла невыносимая. Но, по крайней мере, мы замечали иногда там, на западе, освежительный кусок голубого моря. А внизу тень, удушливая тень раскаленной духовой печи. Привыкнув к живительному ожогу горячих степных ветров, я находил невыносимым это удушье замкнутых ложбин. Ательстана, я видел, тоже страдала от этого. Но она была из тех людей, которые скорее погибнут, чем произнесут хоть одну жалобу.