— Мой дед, — ответил пастор, — имя которого я ношу, был ювелиром в Балтиморе. Я очень мало смыслю в золоте и серебре. Достаточно, однако, чтобы знать, что это вещи очень высокой ценности. Какая жалость, господин аббат, какая жалость!

Он снова взял компотник в руки.

— В этой вот излишней посудине серебра столько, что на него могла бы два года существовать честная семья. Нет! Богатые или очень виновны, или очень легкомысленны.

— О! — весело сказал отец д’Экзиль, — подумаем и о тех, кто делает эту излишнюю посуду. Наверное, на скромный барыш вашего дедушки, вырученный им от продажи нескольких ком-потников в этом роде, вы получили образование, другой предмет роскоши, которым и пользуетесь во славу Господа нашего.

— Мой дед, сударь, умер бедняком, — сухо ответил Гуинетт.

Он снисходительно поклонился: в комнату вошла Аннабель. Иезуит представил их друг другу.

— Пойдем, посидим под верандой, хотите? — спросила молодая женщина.

Все вышли, она впереди. Пастор окинул ее быстрым взглядом, удивившим отца д’Экзиля. Он улыбнулся. Взгляд Гуинетта выражал восхищение, и иезуит почувствовал себя как бы польщенным этим.

На террасе курил Рэтледж. Он должен был ожидать появления преподобного, и тем не менее покраснел и со смущением пожал покровительственно протянутую ему руку.

— Получили ли вы письмо от миссис Рэтледж, вашей матушки? — осведомился пастор.

— Вчера я получил письмо, — уклончиво ответил молодой человек.

— И от мисс Маргарет, вашей сестрицы?

— И от нее получил письмо, — сказал Рэтледж.

И не без поспешности он заговорил о другом.

Еще не сели за стол, а уже все чувствовали себя очень неловко. Отец д’Экзиль с удовольствием констатировал, что нисколько не ошибся в этом отношении насчет способностей своего гостя.

"Она скучает, — говорил он самому себе, глядя на Аннабель. — А как она сердита на своего хорошенького лейтенантика за то, что он, как девчонка, оробел при этой скуфье. Ах! она не кончила…"

Отец д’Экзиль был неумолим. Едва подали первое блюдо, как он завел разговор об Эмерсоне. У него была двойная цель: прежде всего вывести из терпения Аннабель, не переносившую всего, что близко ли, далеко ли напоминало проповедь, а затем — отомстить Гуинетту за маленький перевес, который тот имел над ним накануне, на берегу Иордана, когда они спорили об Игнатии, о Франциске-Ксаверии и о Бобадилле.

Он в полной мере достиг того, чего хотел. Перед удивленным и все одобрявшим Гуинеттом он прочел целую лекцию о "Доверься самому себе" опасного американского мистика. Он закончил сравнением с Фенелоном и восторженно процитировал обаятельный отрывок:

"Что могли бы сказать мне Кальвин или Сведенборг, когда я весь горю чистой любовью и проникнут глубоким смирением? Основанная на авторитете вера — это уже не вера… Откуда же этот культ прошлого? Века — это заговорщики, воюющие с величием и здоровьем души. Человек не смеет сказать: "я думаю, я знаю", но приводит слова какого-нибудь святого или мудреца.

В присутствии былинки или распускающейся розы он чувствует смущение. Розы, растущие у меня под окном, мало заботятся о древних розах, даже самых прекрасных; они суть то, что они суть; сегодня они живут в присутствии Бога…"

— По существу я мог бы сделать некоторые оговорки, — заключил он, — но форма прямо волшебная!

— И я могу сделать кое-какие оговорки; конечно, не те же, — сказал Гуинетт. — Вы знаете какие, лейтенант Рэтледж?

Офицер вздрогнул. И знаком показал, что не знает.

— Как, — с огорчением сказал Гуинетт, — вы не помните этой цитаты из Эмерсона? А между тем ее именно я взял как тему, когда полтора года назад произнес, по просьбе вашей матушки, речь в день рождения мисс Реджины Сполдинг.

Рэтледж покраснел, как пион.

— А кстати, — сказал преподобный, — я забыл, и извиняюсь в этом, спросить вас про мисс Сполдинг. Надеюсь, там все благополучно?

— Да, благополучно, — пробормотал несчастный.

— Какая это обворожительная особа! — продолжал пастор.

— А кто же это, мисс Реджина Сполдинг? — равнодушно спросила Аннабель, пившая маленькими глотками смородиновку.

— Это невеста лейтенанта Рэтледжа, — просто ответил Гуинетт.

Наступило молчание. По темной комнате взад и вперед летали тяжелые золотистые пчелы.

"О, молодец! — радостно сказал самому себе отец д’Экзиль. — Нет, ты не обманул меня. Если бы ты знал, как я люблю тебя за твою неумолимую прямоту, с которой ты залезаешь ногами в блюда".

Ему не о чем было больше заботиться. Ему оставалось только следить, как скачками катилась с вершины горы огромная скала.

— Вы не знаете мисс Сполдинг, миссис Ли? — спросил пастор.

— Каким образом я могу знать ее? — отвечала Аннабель, рассмеявшись. — Ведь я не из Чикаго.

— Лейтенант мог показать вам ее карточку; она у него в чемодане.

— Он не оказал мне даже чести рассказать о ней, — продолжая смеяться, сказала Аннабель. — Не правда ли, лейтенант?

— Я… — начал уничтоженный Рэтледж.

— Но эту забывчивость можно легко исправить, не правда ли? Принесите мне ее портрет.

— Простите, если я… — пробормотал он.

— Что? — высокомерно произнесла она. — Я должна два раза просить вас об одном и том же?

Он вышел и скоро вернулся с дагерротипом в руке, на котором была изображена со склоненной головкой англосаксонская красавица.

— Очень хороша, много характера в лице, — небрежно сказала Аннабель. — А когда назначена свадьба?

— После окончания кампании, — сказал Гуинетт. — Разве не жалость смотреть, как политика оттягивает заключение союза между такими двумя совершенными молодыми людьми!

— Ну, как вам нравится мой гость? — невинно спросил отец д’Экзиль, когда простились Гуинетт и Рэтледж, вместе отправлявшиеся в американский лагерь.

— Ваш гость… — сказала она.

И расхохоталась нервным смехом.

— Вы спрашиваете, как он мне нравится. Я нахожу его гнусным и зловещим, зловещим и гнусным.

У иезуита был сокрушенный вид.

— Вас это удивляет?

— Меня это стесняет, — сказал он. — Я совершенно ошибся насчет ваших чувств к нему, и только что позволил себе…

— Что вы себе позволили?

— Пригласить его прийти завтра.

— Пригласите его на завтра, на послезавтра, пригласите его обедать, завтракать, спать, если вам это нравится, — сказала Аннабель. — Прошу вас помнить только об одном: в воскресенье я уезжаю, вот и все.

— Не беспокойтесь, — опуская голову, сказал отец Филипп.

Они вошли в дом.

— Что делает здесь эта ваза? — сказала Аннабель, остановившись у чудной китайской вазы, стоявшей на маленьком столике. — Роза!

Прибежала горничная.

— Почему ваза эта не уложена?

— Она была уложена, госпожа, — сказала, ворочая испуганными глазами, негритянка. — Но она была в том чемодане, который госпожа приказала раскрыть.

— В настоящее время один только ящик не раскрыт, — сказал иезуит.

Аннабель прикусила губу.

— Достаточно. В пятницу вечером все это должно быть уложено. Вы тоже не забывайте, — сказала она, обращаясь к Розе и Кориолану, — что в воскресенье вечером, через пять дней, мы уезжаем из города Соленого Озера.

И с этим она оставила их. Снова показалась она только в обеденный час, и после обеда сейчас же удалилась в свою комнату. За столом она рта не раскрывала. Рэтледж не знал, куда ему деваться. Как только Аннабель ушла, иезуит сжалился над бедным молодым человеком и предложил ему сыграть партию в шахматы, на что тот согласился, глядя на него добрыми, печальными и благодарными глазами.

Пастор явился на следующий день и еще на следующий. Аннабель снова стала веселой и беззаботной. На Рэтледжа она еле обращала внимание, кидая на него время от времени насмешливые взгляды, сводившие молодого человека с ума. Отец Филипп плавал в блаженстве.

В этот вечер, приходившийся в среду, 30 июня, Аннабель настояла на том, чтобы пастор остался к обеду (а отъезд ее по-прежнему был назначен на воскресенье, 4 июня). Дело шло о том, чтобы закончить партию в вист. После обеда, во время которого лейтенант кидал на нее умоляющие и преданные взоры, Аннабель, ставшая в виду перспективы скорого ее отъезда до крайности нервной и капризной, вдруг заявила, что вист ей надоел. Она выразила желание познакомиться с главными событиями жизни пастора, выказавшего себя во время обеда с особенно блестящей стороны. Он заставил себя немного попросить и затем согласился.