Он утверждал, что он не принадлежал к числу тех, кто осыпал графа ударами кинжалов и сабель, но он не отрицал, что удерживал его на полу в то время, как г-жа фон Платен, попирая ему лоб ногою, требовала от него признания связи с Софией-Доротеей.

Большинство этих подробностей было мне известно. О них говорится даже в книге Блаза де Бюри. Но следующие слова окончательно разрешали знаменитый спор о том, что сталось с телом графа:

"Когда г. фон Кенигсмарк испустил последний вздох, говорит Бауэр, г-жа фон Платен приказала нам снести его к камину, в глубине которого находится бронзовая доска в шесть футов. Г-жа фон Платен нажала пружину. Доска отодвинулась, обнаружив маленькую каморку. Я смутно разглядел там — я был очень взволнован — белеющую груду чего-то, показавшегося мне известью. Туда и положили мы труп. После этого г-жа фон Платен отпустила нас, рекомендовав нам хорошенько отмыть кровь, обрызгавшую одежду некоторых из нас. Она осталась в Рыцарском зале одна со своим камердинером, по имени Фестман…"

Как вы видите, упомянув мимолётно, что труп Кенигсмарка скрыт в Рыцарской зале в Герренгаузене, я имел для этого все основания. Бумага Бауэра имела, впрочем, в моих глазах гораздо большее значение: она не только с неопровержимостью устанавливала это место, она являлась также доказательством сообщничества или Эрнеста-Августа, или же его сына. Обратите внимание на то, что г-жа фон Платен нажала тайную пружину. А германские принцы XVII и XVIII веков очень ревниво охраняли свои секретные замки. Тайна эта могла быть сообщена графине фон Платен только с какою-нибудь важною целью.

Я приготовил себе, садясь за работу, кофе и выпил три большие чашки подряд. Это начало оказывать своё действие, и мысль моя, возбуждённая первым удачным открытием, отличалась в тот момент особенной ясностью. Подробность эта имеет значение, и я прошу вас запомнить её.

Сделать открытие пустяк; дело всё в том, чтобы проверить и установить его правильность. Но каким образом, приехав в Ганновер и испросив разрешения осмотреть Герренгаузен, мог бы я остаться в Рыцарской зале достаточно долгое время один, ибо вы легко поймёте, что у меня не было ни малейшего желания наводить кого-нибудь из хранителей музея на след, только что найденный мною.

Тут-то мне и пришла в голову мысль, являющаяся доказательством благотворного действия кофе на наши умственные способности. Изучая историю французских художников, работавших у германских князей XVII и XVIII веков, я обнаружил, как вы, верно, помните, что слесарная часть была поручена Ганноверским курфюрстом Эрнестом-Августом каталонскому мастеру по имени Жиру, переехавшему потом и к великому герцогу Лаутенбургскому. У этого Жиру при сведении счетов возникли некоторые недоразумения с Эрнестом-Августом. В то время я только мельком заглянул в дело, к нему относящееся. Теперь надо было подробно ознакомиться с ним. Быть может, мне удастся извлечь оттуда какие-нибудь сведения относительно системы замков, устроенных им в Герренгаузене. Я решил тотчас же удостовериться в этом.

Было несколько за полночь. Сунув в карман электрический фонарь, я потихоньку вышел из комнаты. В этот миг мне послышался в пустом коридоре слабый шум. "Ну, подумал я, если старые бумаги будут так возбуждать мои нервы!.."

Войдя в библиотеку, я был неприятно поражён, найдя её освещённой. Профессор Кир Бекк работал там, испещряя чёрную доску бесконечными формулами и останавливаясь только для того, чтобы заглянуть в пять или шесть трактатов, раскрытых перед ним.

Приход мой был совершенно в порядке вещей; мне часто случалось очень поздно ночью спускаться в библиотеку за справками для предстоящего на другой день урока. Тем не менее он посмотрел на меня подозрительным взглядом учёного, всегда опасающегося, что у него что-нибудь украдут.

Два или три любезных слова быстро заставили его примириться со мной. Он соблаговолил сообщить мне, что опыты его находятся в решительной стадии, и что, вероятно, завтра, быть может, даже сегодня… В полуоткрытую дверь доносился шум его химической печи, полыхавшей как огонь в камине.

Я не счёл нужным докладывать ему, что и я также, по совершенно другому вопросу, нахожусь в том же положении, что и он.

Через несколько минут, впрочем, он сложил свои трактаты, собрал заметки, стёр формулы и удалился, пожелав мне доброй ночи.

Я с нетерпением ждал его ухода, так как уже отыскал то, что мне было нужно.

С быстротою, удивившей меня самого, я сразу же напал на главный документ, на помеченный 1682 годом счёт Жиру на имя Эрнеста-Августа.

Среди длинного перечня я тотчас увидел следующую запись:

"Для камина в Рыцарской зале шесть замков с моим именем по сто пятьдесят ливров за штуку, всего — девятьсот ливров".

Не нужно было особой осведомлённости в области секретных замков для того, чтобы сообразить, в чём тут дело. Очевидно, тут действовала та же система, что и в несгораемых шкафах Фише, и других. В каминной доске Рыцарской залы в Герренгаузене было устроено шесть замков с буквами. Пружина приводилась в действие тем, что на каждом замке последовательно нажималась одна из букв, составлявших имя изобретателя — Жиру (Giroud).

Если вы не забыли, что Жиру был слесарем также и у великого герцога Лаутенбургского, вы без труда поймёте, как пришла мне в голову мысль, заключавшаяся в следующем: проверить на каминной доске в Оружейной зале Лаутенбургского замка правильность моих рассуждений относительно камина в Рыцарской зале замка Ганноверского. И нетерпение, с которым я дожидался ухода Кира Бекка, станет для вас ясным.

После того, как он покинул библиотеку, я подождал ещё с четверть часа. Потом я потушил электричество, открыл дверь направо и с шумом захлопнул её, словно возвращаясь к себе. Затем, избегая малейшего шума, ощупью пробираясь вдоль пюпитров и витрин с монетами, я вернулся назад и потихоньку отворил дверь слева, выходившую в Оружейную залу.

Лунный свет ложился на чёрный пол огромными пятнами, соответствующими форме высоких копьевидных окон. Я направился прямо к камину и с волнением прикоснулся к тяжёлой чугунной доске. И только когда пальцы мои ощупью отыскали слева, на самом верху, железную пластинку, зажёг я мой электрический фонарь.

Я без труда справился с этой пластинкой; она повернулась на шарнире, обнаружив за собою род циферблата. Всё вместе имело большое сходство с нашими газовыми счётчиками.

У меня вырвалось движение досады. Я рассчитывал увидать буквы. Но на циферблате красовались цифры. Он был разграфлен на двадцать пять подразделений.

Потушив электрический фонарь, я сел на тяжёлый дубовый табурет, стоявший около.

Размышления мои длились недолго. Число 25! Как я глуп!

Я вытащил из кармана карандаш и клочок бумаги и, встав у табурета на колени и снова надавив кнопку фонаря, я быстро набросал двадцать пять букв алфавита, поставив около каждой из них соответствующее ей по порядку число. Затем, написав имя Giroud, я получил следующую комбинацию: 7. 9. 18. 15. 21. 4.

7. 9. 18. 15. 21. 4. Должно пройти много дней, прежде чем число это исчезнет у меня из памяти.

Я навёл слабый свет фонаря на чугунную доску. Невыразимое разочарование овладело мною. Вместо шести пластинок, которые должны были там быть, я увидал только две.

Когда в рассуждении, таком, как то, что я только что сделал, хотя бы одно звено не совпадает с действительностью, приходится признать неверным всё умозаключение. Да и было бы слишком уж просто…

Исключительно для очистки совести я открыл первую пластинку и, повернув стрелку, прикреплённую в центре циферблата, поставил её на цифру 7, соответствующую французскому g.

Потом, повернувшись вправо, я проделал то же самое со второй пластинкой, наведя стрелку на цифру 9 — французское i.

Сердце моё забилось. На доске показалась вертикальная чёрная трещина. Трещина эта всё увеличивалась, увеличивалась. Створки её раздавались вправо и влево и, наконец, образовали щель в восемьдесят сантиметров шириною.