На другой день, вечером, вместе с двумя офицерами и старшим полковым врачом — покойным Григоровичем, мы отправились гулять по городу и отыскали эту цыганку, которая с двумя девочками, 8-ми и 13-ти лет, очень хорошенькими и почти голыми, и седым стариком сидели в подвальном этаже, на земле, вокруг потухавшего костра, и пекли картофель на ужин.

Мерцающий огонь угасающего костра, при дыме в верхней части комнаты со сводами, придавал этой картине оригинальный таинственный характер.

Цыганка очень плохим русским языком потребовала с желающих гадать по 2 эрмалыка (турецкая серебряная монета, около рубля).

Я и доктор положили деньги на ладонь руки и просили не говорить прошлого, а только будущее.

Она что-то выпила из маленькой бутылочки, взяла меня, потом доктора за руку, смотрела долго на руку, в глаза, лицо, потом вперила взгляд на потухающие угли и, как бы про себя, держа мою руку, начала, раскачиваясь, тихо говорить отрывистыми фразами:

«Скоро больной будешь, крепко больной, здоров будешь. Далеко, далеко вновь больной будешь крепко. Много мертвых видишь. Здоров будешь. Счастлив будешь, но богат не будешь. Жить долго будешь, марушку возьмешь в России, счастлив будешь, домой придешь, богат не будешь».

Потом взяла доктора Григоровича также за руку, не отводя глаз от углей, начала ему говорить, что «он скоро, скоро болен будет, но живой. А далеко, далеко на степу смерть придет. Домой не придешь. В степу помрешь. Не один помрешь — много там мертвых будет».

Спустя неделю доктор Григорович, потом и я, живший вместе с ним, заболели сильнейшей дизентерией, от которой мы едва не умерли.

В полку же эта болезнь развилась эпидемически, в самой тяжелей форме, и мы потеряли из полка около 30 человек умерших из 200 лежавших в госпитале больных.

Возвратился полк потом в Одессу, где и оставался всю зиму, а весною 1855 г. двинули нас, во время сильной холеры (шедшей из Крыма к Одессе), в Крым, но остановили около Перекопа в с. Каланчаке. Оттуда меня командировали в Никопольский военный временный госпиталь для замещения должности ординатора, которых пред моим прибытием умерло уже четверо.

В Никополе, где половина домов была наглухо забита по случаю смерти всех обывателей, я перенес страшный тиф с возвратом его, с бубонами под мышками, но каким-то чудом остался жив, а старший врач Григорович умер от тифа в пустынном степном ауле в Крыму, вместе с начальником 6-й дивизии г. Ланским и дивизионным адъютантом Косоговым, и похоронены в безлюдной степи.

Из полка же, не бывшего ни разу в деле и всю зиму проведшего в пустынных маленьких, брошенных татарами аулах, в постоянных разъездах пред Евпаторией, не осталось и половины людей, так что, при возвращении из Крыма, полк, прибывший туда в составе 16 рядов во взводе, т. е. около 35 человек, вышел оттуда в Чугуев, имея во взводе только человек по 15–12.

Прошло много лет после войны.

В 1869 году я ехал за границу и на станции Орел, около буфета, столкнулся с пехотным, видимо, отставным офицером, на костылях и деревяшке.

Резкий характерный шрам на правой щеке с вывороченным веком сразу напомнили мне офицера, рассказывавшего в Баску, в гостинице, о ворожее-цыганке и ее предсказаниях.

Я обратился к нему с вопросом, помнит ли он пребывание в Баску, гостиницу там и рассказы его о цыганке.

Он не знал меня, потому что тогда нас никто не представил, и я слышал рассказ его издали.

Поэтому он очень удивленно спросил меня, почему я все это знаю? И затем прибавил:

— Да, батюшка, предсказание проклятой цыганки сбылось все, как она говорила! Меня ранили в ногу во время штурма Севастополя, и вот приходится калекою страдать всю жизнь. Чудеса, батюшка! Как мне это забыть! Да вы-то почему знаете? — еще раз удивленно спросил он меня и успокоился только тогда, когда я объяснил ему, что я случайно был в гостинице Баску и, сидя к нему спиною за другим столиком, слышал его рассказ товарищам, и на другой день вместе с доктором отыскали цыганку и гадали на будущее.

— И что же? — торопливо спросил он.

— Да, и нам сделанные предсказания ее сбылись. Я был два раза очень опасно болен и остался жив, вернулся домой, женился, счастлив, как она предсказала. А бедный мой старший доктор умер в безлюдной, дикой Крымской степи, как она говорила, и домой бедняга не вернулся.

«13-го июня 1912 года 2-й воздушной дивизии в полном составе ее крейсеров с их разведчиками быть готовой к отправлению. Полет назначается в 6 ч. утра. Цель полета: бомбардировка „аэролитными“ минами неприятельской крепости К., защищающей столицу.

Для бомбардировки иметь на каждом крейсере по 3 комплекта мин, которые и выбросить, расположившись над крепостью в сплошной колонне, крейсер от крейсера на расстоянии двух радиусов сфер поражений, производимых на земле взрывами аэролитных мин…»

Так гласит один из пунктов секретного приказа по 2-й воздушной дивизии.

Вот когда впервые пришлось столкнуться с действительностью воздушной эскадре, да еще при таких выгодных для нее условиях, как полное отсутствие воздушного флота у противника.

Все участники набега были возбуждены, легкая победа обеспечена, один такой решительный рейд… полная паника противника… и, конечно — капитуляция. Накануне лихорадочно готовились к полету; были приняты все возможные меры против пушек, стреляющих по дирижаблям.

Гондолы последних в своих наиболее жизненных местах были бронированы особой «скользкой» броней, заставлявшей рикошетировать неприятельские снаряды.

Все крейсера имели двойные газовые оболочки, между которыми находился особый газ, вырывавшийся из отверстия при попадании в дирижабль зажигательных снарядов, отчего горевшие снаряды мгновенно тухли. Все было предусмотрено, проверено и ровно в 6 ч. утра дивизия, поднявшись на высоту и скрывшись за облаками, понеслась к цели.

Эскадра взяла направление к морю, над которым и продолжала свой полет.

Моторы работали прекрасно, скорость развивалась предельная, дул слабый встречный ветер.

Автоматические приборы, соединенные с двигателями, точно показывали место нахождения кораблей над поверхностью земли по особым картам, имевшимся на командирском крейсере, где и был установлен ориентировочный прибор.

Оставалось до цели около 150 километров, как вдруг на авангардном дирижабле подняли сигнал «остановка».

Неуместность подобного сигнала была всем очевидна. С командирского корабля немедленно передали приказание: «Продолжать путь в том же направлении».

Ответ был: «Невозможно, моторы не действуют».

Сейчас же авангардный дирижабль был выведен из строя для исправления моторов, причем его ветром отнесло несколько назад и моторы внезапно начали опять работать, но в это же самое время второй дирижабль остановился и поднял совершенно непонятный сигнал:

«Моторы исправны, хода нет».

Происходило что-то непонятное; от неизвестной причины моторы быстро останавливались, вращения винтов не происходило, и все дирижабли сносило ветром на некоторое расстояние, где моторы опять без всяких исправлений начинали работать…

Начальник дивизии приказал всем подняться выше на 500 метров и попробовать перейти преграды, но результат был тот же.

Тогда эскадра круто повернула вправо и около часа она свободно неслась в новом направлении, после чего был подан сигнал: «Взять прежний курс».

Через несколько минут опять повторилась остановка.

Начальнику дивизии осталось испытать последнее средство; он приказал двум лучшим аэропланам-разведчикам № 2 и № 4 попытаться полным ходом прорвать таинственную завесу.

Оба разведчика были обречены почти на верную смерть, но смутная надежда проскочить сквозь препятствие их подбадривала и со страшной быстротой №№ 2 и 4 ринулись на завесу.

Все с тревогой следили за ними.