По обыкновению, Шарль Буше провожал Женю в доменный.

— Мадемуазель Женя! У меня есть к вам несколько вопросов. Я хочу поговорить с вами на политическую тему. Я верю вам, и мне дорога ваша искренность.

— Какое длинное предисловие! — засмеялась Женя. — Спрашивайте, отвечу искренне. Не люблю лжи и обмана!

— Мне хочется, Женя, понять душу русского человека. Она для меня — загадка. До мировой войны я десять лет жил в Петербурге. Мне тогда казалось, что я хорошо знал вашу страну. Теперь я вижу, что заблуждался. Я не знаю вашей страны, не знаю русского человека.

— Что ж, я постараюсь помочь вам...

Голос у Жени задушевный.

— Скажите, откуда у ваших людей столько упорства? Им ведь бывает порой очень трудно, а они упрямо идут вперед, все вперед, преодолевая всякие препятствия. И побеждают! Что движет вашими людьми? Ведь они могли бы жить спокойно, тихо, благополучно. Почему ваши люди так много работают, и в то же время не видят в работе тяготы, службы, принуждения? Труд для вас, русских, какой-то радостный, хотя физически ведь он очень тяжел.

Женя смотрит сбоку на француза. Он, как всегда, безукоризненно одет, выбрит. Он очень вежлив. Но сегодня он какой-то необычный, взбудораженный.

— Мне кажется, месье Шарль, что если кого-нибудь крепко любишь, то для него можешь работать день и ночь, переносить какие угодно лишения, лишь бы любимому было хорошо.

— Я вас понимаю, Женя, вы думаете о родине. Но ведь у каждого есть своя отчизна и каждый ее любит. И все-таки у нас не так работают, как у вас.

— Ах, совсем не так у вас любят отчизну, как мы любим, — перебивает Женя. — Никто так не любит! Потому что ни у кого нет такой родины, как у нас! И народ у нас особенный, он все отдает, чтобы оградить ее от опасностей. На все пойдет. На любую жертву!

Помолчав с минуту, Шарль сказал:

— Русским кажется, что им угрожает опасность, военная опасность. Вы не можете освободиться от чувств, вызванных интервенцией. Вы в кольце государств, общественный строй которых противоположен вашему. Но ведь это могут понимать вожди, а не рядовые люди.

— Идите дальше, идите с открытым сердцем и поймете, месье Шарль, — говорит Женя.

— А дальше для меня — тупик. Не надо закрывать глаза на трудности быта. Наконец село... деревня... Не всем ведь по духу коллективизация, не все отказались от собственнических страстей. Это весьма серьезный вопрос. Вы думаете, они не ведут агитации? Сможете ли вы утверждать, что среди рабочих нет отсталых, со всякими старыми взглядами? Наконец есть прямые враги, скрытые и открытые. И почему вы, несмотря на это, побеждаете? Вот это мне не понятно.

Француз поставил вопрос прямо, и она должна ответить прямо.

Женя задумывается.

— Конечно, — отвечает Женя, — жизнь — не схема. У нас есть и враги, и отсталые люди. Это неизбежно. У каждого в семье есть свои недостатки. Но главное не в этом. Советская власть — каждому труженику своя, кровная власть. Она открыла перед ним двери: трудись, учись, твори, улучшай жизнь, переделывай ее. Есть ли у нас трудности? Есть, но каждый у нас знает, что эти трудности не лежат в системе нашей, в нашем строе, они порождаются вами, капиталистическим окружением. Не будь этого окружения, жизнь была бы еще лучше.

— Я хотел, чтобы вы правильно поняли меня, мадемуазель Женя. Все эти вопросы меня неспроста волнуют. Вы скоро узнаете, почему. Очень скоро... — говорит Буше.

И Женя видит, что француз на самом деле глубоко взволнован, у него даже задергалась бровь, хотя никогда этого прежде Женя не замечала.

— Вы — совсем молодая, Женя, но вы — настоящая русская девушка, я это чувствую, и я уверен, что вы поможете. Мне как-то особенно легко говорить вам о своих сомнениях, обо всем, чего я не понимаю. Очень может быть, что перед другим человеком я не стал бы открывать свою душу, говорить о своих сомнениях. А я не хочу сейчас ни в чем сомневаться. Мне должно быть все ясно. И вы вскоре узнаете, почему.

«Что он задумал?» — спрашивает себя Женя.

Они доходят до площадки доменного цеха и расстаются. Шарль, как всегда, долго смотрит Жене вслед.

После укладки свай и бетонирования площадки Гребенников немедленно перевел людей на строительство коксовых печей, хотя стояли сильные морозы и зимой такую работу никто не производил.

«Здесь я кое-что смогу показать...» — подумал Старцев, научившийся кладке огнеупора на строительстве в доменном цехе. Хотя он знал, что здесь и кирпичи другие, и марок их более трехсот, и класть их надо по очень сложному чертежу, — он был уверен, что дело пойдет горячо.

Ему казалось, что раз он сам чего-нибудь на производстве не умеет делать, он не может пользоваться уважением со стороны рабочих.

Шарль Буше рассчитал кладку печей на сто двадцать один день, учтя «улучшающие работу неожиданности», — так называл он работу ударников.

После проведенного Журбою и Старцевым совещания ударники коксохима выдвинули встречный — в восемьдесят дней.

— Что ж, посмотрим! Мой прогноз годичного бетонирования не оправдался. Кто мог предвидеть такое упорство?

К огнеупорной кладке приступили в начале декабря.

— Вообще, это безумие! — говорил Буше Николаю Журбе. — Никто и никогда не клал печей Беккера зимой. Да еще в такой лютый мороз. Что из этого получится, не знаю. Я поддался общему порыву и буду делать все, чтобы помочь людям выполнить задание.

— Но ведь кладка идет в хорошем тепляке, а не на «лютом морозе»! — возразил Журба. — Зачем искажать истину?

Со средины декабря темп работы стал нарастать. Гребенников сделал все, чтобы, несмотря на жестокие морозы, температура в тепляке всегда оставалась значительно выше нуля.

— Если спустите температуру, отдам под суд! — предупреждал он коксохимиков.

И в тепле, за дружной работой, строители любили пошутить друг над другом. Доставалось больше всего Ярославу Духу.

— И кто тебе приспособил эти тесемочки к кожушку? — допытывались товарищи. — Какая краля, говори?

Дух самодовольно улыбался.

— Есть такая... Есть...

Но все знали, что никого у Духа не было и что жил он с одной пожилой женщиной, очень некрасивой, к скрывал от других свою связь.

— Хоть бы ты когда-нибудь показал нам свою дорогушу, разок бы глянуть.

Красивый парень Микула подбоченивался и как бы говорил: «Покажи только, а там видно будет...»

Подсмеивались и над Ведерниковым; он был хозяйственным, многосемейным человеком и все подбирал с площадки: гвозди, куски железа, проволоку, доски, хотя семья его еще не переехала с Урала и он жил с комсомольцами.

— Скоро наш Ведерников откроет свой материальный склад!

Его несколько раз задерживали в проходной, но это не останавливало. «Приедет семья, пригодится каждый гвоздок».

Огнеупорщики работали хорошо, но производительность труда росла все же недостаточно быстро из-за низкой квалификации большинства рабочих. Гребенников согласился с Журбой и утвердил предложенный им вариант переброски людей на коксохим со многих вспомогательных участков. Молнии полетели на Украину, откуда по наряду ВСНХ должна была выехать группа высококвалифицированных рабочих. Работа шла под лозунгом: «Дать свой кокс своему ванадию!»

— Ничего, обойдемся сами! Сделали больше, осталось меньше! — говорили огнеупорщики — сибиряки и уральцы.

— С сибирскими печекладами много наделаешь... — подшучивал Деревенко, работавший лет пятнадцать на выкладке коксовых печей в Донбассе. — Сложить печь для хлеба — это можем. А вот ты положи огнеупор!

— Клали без вас и класть будем! — спокойно отвечал Ведерников. — Только выложить одну и две десятых тонны на человека — не шутка!

— Конечно, не шутка! Особенно с такими печекладами! Нам бы сюда моих ребят! Эх, бывало... — начинал Деревенко.

Но его останавливал Старцев.

— Покажешь, и наши научатся. Пока ты не работал на печах, тоже плавал якорем!

Старцев, став парторгом, приобрел себе трубочку и курил, как боцман на корабле. Несмотря на холода, ходил он в бушлате и в черных своих брюках; только на ногах — сибирские катанки да на голове — теплая ушанка.