«Так и есть!.. — думает он. — Петр что-то спрятал за швейными машинами». Лазарька подождет немного, даже выйдет во двор. Но разве Лазарька однажды не нашел пачечки, перевязанной шпагатом? Разве Лазарька не отогнул краешка и не прочел страшных... очень страшных слов? Нет, Лазарька умеет держать язык за зубами.

Над собором летают галки. Если проследить за стайкой, как она, вспугнутая, летит далеко-далеко, может быть, к вокзалу или через Куликово поле — к Фонтанам, стайка покажется черными хлопьями копоти от лампы.

Хорошо сидеть в воскресенье на скамейке. А когда стемнеет и возле памятника графу Воронцову загорятся в больших молочных шарах огни, Лазарька обойдет памятник и обязательно прочтет все, со всех четырех сторон, хотя давно знает написанное. Прогулке конец. Пора домой. Он встает и, оправив задравшуюся сзади курточку, идет другой дорогой — по Садовой улице.

Однажды они встретились. Столкнулись носом к носу и замерли от неожиданности.

— Ты?

— Ты?

— Здравствуй, Лазарька! — сказал первым Сережка.

— Здравствуй!

Мальчики по давней привычке бесцеремонно рассматривали друг друга. На Сережке — форменная куртка, длинные брюки и фуражка с желтыми кантами; бабочкой сидит на ней желтый герб.

— Учишься? — спросил Лазарька, выдернув из Сережкиной ладошки руку.

— Учусь.

— Что же ты учишь?

— Разное!

— Именно?

— Ну, русский, —только не то, что мы с тобой учили, а новое. Историю, географию, немецкий, и арифметику, и рисование.

— Легко?

— Трудно...

— Как же ты учишься, если трудно?

— Мне помогает репетитор.

Мальчики умолкают. Кажется, сказано все. О чем еще можно? «Он думает, что я хвастаю...» — мелькает в сознании Сережки.

— Конечно, я учусь плоховато... Ты учился бы лучше всех! — говорит Сережка искренне.

Лазарька хмурится. Сережка чувствует, что он причинил товарищу боль, и меняет разговор.

— А ты как сюда приехал?

— Я работаю.

— Работаешь? Где же ты работаешь?

— Я работаю в мастерской.

Лазарька припоминает вывеску и с гордостью говорит:

— Только не думай, что в какой-нибудь мастерской! Я работаю в физико-химико-механической и электро-водопроводной р а б о ч е й мастерской! Понял?

Сережке стыдно сознаться, что он, реалист первого класса, ничего не понял.

— Понял! Отлично понял! — говорит он и снова меняет разговор.

— А скажи, у тебя скоро будут каникулы?

Теперь Лазарьке не хочется признаться, что он не знает, что такое каникулы.

— Нет, — говорит он, — не скоро.

— И у нас не скоро. Двадцатого декабря. Будут рождественские каникулы, и я поеду в Грушки.

— А я никуда не поеду, — мрачно говорит Лазарька.

— Почему ты не поедешь домой?

Лазарька долго не может справиться с ответом. Он как бы еще раз проверяет себя.

— У меня нет дома...

— Нет? Почему нет?

Лазарька прячет лицо.

— Я убежал из дому...

Время тянется долго лишь в первые дни. Как хотелось вернуться домой! Потом все заволоклось туманом, и Лазарька перестал вспоминать свое детство. На смену пришло новое, пришли люди, работа, большой красивый город, свой настоящий заработок, как у настоящего рабочего. Лазарька привязался к Петру, по-настоящему полюбил его, хотя Петр оставался, как и в первое время, скрытным и немногословным. Только с каждым месяцем все больше Лазарька чувствовал, что настоящее дело Петра не здесь, в узкой и длинной, как труба, комнате, заваленной хламом; что насмешки Петра над «перпетуум мобиле» отца имеют глубокое значение, что между отцом и сыном существует разлад, хотя живут они очень мирно и любят друг друга; что приход неизвестных людей и отлучки самого Петра связаны с чем-то большим и ответственным, о чем не должен знать никто в доме. Отдельные словечки, случайно оброненные, могли бы оставаться неразгаданными, если бы Лазарька не наблюдал за Петром изо дня в день вот уже скоро год.

Лазарька слышал такие слова, как п а р т и я, п р о л е т а р и а т, р е в о л ю ц и я, Ж е н е в а, Л е н и н, к о н ф е р е н ц и я. На Дальнем Востоке шла война, готовилось то, что в мастерской называли р е в о л ю ц и я.

Были прекрасные дни броненосца «Потемкин», бушевал революционный шквал, в котором люди распознавались лучше, полнее, не по словам, а по делам их, по их жизни.

Как-то вечером Лазарька вышел на улицу. Двери и окна многих домов были глухо забиты или закрыты, на мостовой лежали опрокинутые вагоны, на углах улиц виднелись остатки баррикад; разъезжали конные наряды полиции и казаков.

Он беспрепятственно дошел до вокзала. На площади и перед самым вокзалом стояли усиленные отряды полиции и войск. Дамы в красивых платьях и мужчины в дорогих костюмах заполнили вокзал. На извозчиках и в собственных фаэтонах подъезжали господа. Но вокзал не мог вместить всех, не могли вместить поезда, — и элегантные пассажиры забирались в товарные вагоны. Беглецы суетились, кричали, совали носильщикам и кондукторам толстые кошельки — самое убедительное, что могли предложить в такую минуту: надо было уехать любой ценой. Уехать, куда угодно. Лишь бы из «ужасной» Одессы...

Тогда произошла их вторая встреча.

Они заметили друг друга одновременно. Миг — и Сережка заслонился чьей-то спиной. Голова этого человека была забинтована толстым слоем марли; казалось, что на плечи человека кто-то посадил большой снежный шар.

Лазарька подошел вплотную.

— Прячешься? — спросил, уводя Сережу в сторону.

Реалист смешался.

— Бежишь из Одессы?

— Лазарька... Зачем спрашиваешь?

— А что?

— Я живу у дяди... Он решил уехать, меня взял... Я не самостоятельный...

— Я тоже не самостоятельный! Но меня никто не увозит... Сейчас революция! Мы должны помочь взрослым!

При слове «революция» Лазарьке показалось, что Сережка вздрогнул.

— Ты это слово уже слышал? Боишься?

— Я ничего не боюсь! Я живу у дяди...

— А если бы ты был самостоятельным?

— Я ушел бы из реального училища...

— Ушел из реального училища? Зачем? Куда бы ты ушел?

— Не знаю... Может быть, в музыкальное...

— В музыкальное? И ты говорил об этом отцу?

— Говорил.

— И что он?

— Слушать не хочет...

— Что же он хочет?

— Он хочет, чтобы я был инженером.

— А ты?

— А я говорю, что не хочу...

— Говоришь — и продолжаешь учиться? И живешь у дяди?

— Да...

— Странно: значит, ты делаешь не то, что хочешь, а что хотят другие?

— Так получается... Я не самостоятельный... Я в третьем классе!..

Лазарька запомнил на всю жизнь день 18 июня, когда затосковал даже такой сильный человек, как Петр. Изменил революции броненосец «Георгий Победоносец». Нашлись изменники в береговой охране и на самом броненосце «Потемкин». Войска, прибывшие в Одессу, не присоединились к восставшим. В ночь на девятнадцатое «Потемкин» поднял якорь. Один, не надеясь на восстание эскадры, преданный изменниками, он потушил огни и пошел в темную ночь. Проблуждав до рассвета, броненосец выбросился на берег Румынии...

Весь день после ухода «Потемкина» из порта вывозили обуглившиеся трупы. Вывозили трупы со слободки Романовки, с Молдаванки, из центра города. Дымился порт. Дымились окраины. По воздуху, не переставая, носились, подобно снежинкам, перья и пух. Во многих окнах застряли пианино, шкафы, комоды.

Ночью, пробравшись тихонько через черный ход, пришел домой Петр. Он что-то взял из мастерской и постучался к отцу.

В столовой собрались Александр Иванович, Марья Ксаверьевна и Лазарька. На столе дымила коптилка.

— Куда теперь? — со вздохом спросил Александр Иванович, заправляя слоистым ногтем фитиль ночника.

— В подполье, папаша...

Мать припала к Петиному плечу.

— Нерешительность. Неверие в собственные силы. Предательство. А ведь у кого сила, как не у нас? У нас сила. У рабочих. У матросов, у солдат. У крестьян. Разве сила у офицерья? У буржуев?