Через полчаса после выезда небо вдруг стало подозрительно хмурым, подул ветерок, на Жене затрепетали концы розовой косынки, ударяя по щеке сидевшего за ней черноусого Яшу Яковкина.

— Пересаживайтесь в будку к шоферу! — предложил Журба Жене. — Нечего церемониться!

И вдруг дохнуло холодом, сырым, острым запахом, и седая стена воды пересекла пыльную дорогу. Путники кинулись к палаткам, но было поздно: вода окатила с головы до ног. Все промокли до нитки.

— Вот и боевое крещение! Теперь ничто не страшно! — заметил, улыбаясь, Абаканов.

На густых и жестких, как зубная щетка, бровях блестели капельки воды, черные мокрые волосы его отливали синевой. Ему было весело, и он не скрывал своего превосходства спортсмена над остальными.

Дождь, впрочем, тотчас же прекратился. Абаканов вынул полотенце и тщательно вытер лицо, грудь, спину. Тело его сразу покраснело.

— «Эх, дубинушка, ухнем!» — запел он, размахивая по-дирижерски руками. — Сейчас все высохнем, как вобла!

— Веселый инженер! — заметил десятник Сухих. — С таким рабочие любят работать.

На десятнике Сухих была старая форменная фуражка с бархатным околышем и техническим значком. Он был сдержан и молчалив.

— По знаменитым местам едем! — сказал Абаканов, глядя в сторону.

Он рассказал народную легенду о Чибереке, который пытался проложить здесь тракт, но не сумел воплотить мечту в жизнь.

— Теперь пожалуйста! Как по Ленинградскому шоссе!

Справа от тракта лилась полноводная, стального цвета река, открылись заливные луга: из-за туч выступило солнце, и забелели оснеженные пики гор. Прибитая дождем пыль тотчас посветлела; поднялся ветер и понес тучу песка по дороге.

Абаканов затягивает: «Эх, дубинушка, ухнем!» Его загорелая, немного полная, с рыжими веснушками спина покрывается пепельным налетом.

Журба впервые ехал в тайгу. Если б не испортили настроения в проектной конторе («И что там за народ? Не шахтинцы ли?»), с каким удовольствием мчался бы он сейчас в глубь неведомого для него края! Он отключал себя от внешних впечатлений и сосредотачивал внимание на том, что ждало. Он рисовал себе рабочую площадку, намечал задания. Большое дело, рождавшееся при скрытом сопротивлении тех, о ком ему говорил при первой встрече Гребенников, не было сейчас ясным Журбе даже в грубых чертах. Нехватало людей и материалов для строительства первых опорных точек, для строительства железнодорожной магистрали; будущая площадка лежала в глухой тайге, в местности, неудобной для прокладки железнодорожного полотна. И на все это он не мог закрывать глаза. Наконец опыт... Он был путеец. А надо было стать строителем металлургического комбината.

Ветер свежел с каждой минутой, Абаканов некоторое время упорствует, но под конец сдается: вынимает из рюкзака ночную сорочку, надевает. Женя смеется:

— Цыганская шуба?

— А вам завидно?

Жене холодно, хотя она в своем лыжном костюме. Плотная ткань сыра, ни солнце, ни ветер не высушили. Журба снова предлагает девушке пересесть к шоферу, но Женя отказывается:

— Не хочу привилегий!

Тогда он предлагает свой плащ. Она и от плаща отказывается.

— А вам разве жарко?

— В таком случае я воспользуюсь правами начальника группы. Извольте подчиняться моим приказаниям! — Он распахивает свой широченный плащ, прячет под него Женю и себя. — Вот так! И нечего ломаться!

Машина мчится все быстрей, быстрей, — шофер великолепно знает каждую ложбинку, каждый поворот дороги.

Под плащом тепло. Журба чувствует дыхание Жени, его мрачное настроение мало-помалу проясняется. Он сам не знает, почему. Они ведут разговор. Тихо. Почти шепотом. И от этого каждое слово приобретает особый смысл.

— Мне не нравится ваш Коровкин, — говорит Женя.

— Он не мой. Подсунули. Взял, что дали.

— Кулак! Сразу видно.

— Правильно, угадали — из кулаков, — говорит Николай.

— А Пашка ничего.

— Ничего. Возьмите его под свое крыло. Слышите?

— У меня нет крыльев.

— Кто вас знает!.. Рассказывайте о себе.

— Зачем?

— Я не только ваш начальник, но и партийный руководитель.

— Хотите, значит, просмотреть анкету?

— Хотя бы так.

Женя тихонько смеется. Потом рассказывает. Все тем же шепотом. И дыхание ее Журба все время чувствует на своем лице.

Училась на рабфаке в Ленинграде и работала на электроламповом заводе. Узнала о большом строительстве, сама вызвалась. Была комсоргом цеха.

— А папа, мама?

— Папа — старый корабельщик. И большевик. Он понял.

— А мама?

— Мама тоже отпустила. Они у меня хорошие!

— Что же вы собираетесь делать на площадке?

Женя умолкает. Он не чувствует ее дыхания. Она даже как будто отстранилась от него, и ветер заполз в щель.

— Что потребуется, то и буду делать, — говорит она резко.

Они слышат крик. Оба одновременно высовывают головы из-под плаща. Щеки их касаются, и это приятно обоим. За то время, что они ехали, укрывшись плащом, заметно стемнело.

Оказывается, с черноусого Яши Яковкина ветер сорвал соломенную шляпу, которую парень приобрел в Остроге. Шофер машину не останавливает: ветер угнал шляпу в поле, там не найдешь.

Вдали показываются огоньки. Они колеблются, точно свечи под ветром.

— Майма! Единственный город в области! — говорит Абаканов.

Машина сбегает с тракта в сторону; теплые и холодные потоки воздуха сменяют друг друга. Две речушки сливаются в одну, которая и вбегает под мостик. Из темноты отчетливо выступает белое каменное строение, освещенное электричеством. Машина выбегает на широкую мощеную улицу, делает несколько поворотов и останавливается у деревянного здания базы.

Все сходят на землю, разминают ноги.

Через несколько минут звенят рукомойники. Женя входит в контору загорелая, в цветастом платье, новая, не похожая на ту, с которой Журба болтал под плащом. Рубчатый шрам на щеке сейчас не так заметен. Платье делает девушку более взрослой. Приходят в контору и остальные члены группы.

После ужина Журба и Женя пошли осматривать город. Было темно, в небе ни звездочки: вечера и ночи на Алтае густые, темные. Но в городском саду горели огни. На эстраде играл оркестр. Алтайские юноши и девушки, студенты местного педагогического техникума, танцовали на кругу вальс.

— Совсем как в Москве. В Парке культуры и отдыха! — смеется Женя.

Потом на сцене появилось пять девушек и трое юношей. У девушек темные, с фиолетовым отливом, лица, глаза с раскосинкой и темные, вишневые губы. Хор спел несколько песен под аккомпанемент топшура — инструмента, напоминающего мандолину, и икили — балалайки. В мелодии было много простора, солнца, и Журбе вдруг взгрустнулось.

— Что с вами?

Он не ответил.

После хора выступал оркестр, потом вышел известный в крае сказитель — старик лет шестидесяти, в рубахе защитного цвета и черных брюках, в новых остроносых калошах. Он спел шуточную песню про ленивого мужа Чимурчи и сыграл очень нежную мелодию на комусе — металлической дужке, напоминающей камертон. Этот инструмент он держал во рту, зажав концы комуса зубами, и резонировал щеками. Играл он мастерски, ему горячо аплодировали. Сыграл он и на абарге — инструменте, похожем на ножны от кинжала.

Возвращались из сада вместе со сказителем и девушками-хористками. Старик рассказывал о жизни на Алтае, о новой музыке, о хоре и оркестре, которых прежде не знало алтайское искусство, и курил при этом трубку — канзу, сделанную из кости и дерева. Девушки расспрашивали о Москве.

Когда Журба закурил свою трубочку, старик презрительно покосился и предложил свою. Кончилось тем, что Журба купил канзу.

— В ней пуда два дегтя! — не смущаясь ничем, заметила Женя.

Все рассмеялись, даже старик.

«Какая она непосредственная!» — подумал Журба.

— А как вас зовут? —спросила Женя одну из певиц.

Девушка гордо подняла голову:

— Валя! Меня зовут Валя. До революции у нас были нехорошие имена: Полено... Урод... и еще хуже. Сказать стыдно... Теперь самые красивые имена: Красный цветочек! Звездочка! Ячмень! По-алтайски это так: Кызымай, Арбачи, Кыстан. Много русских имен.