Днем в тюрьме стояла тишина. Шаги коридорной охраны не доносились. Николай подходил к «волчку» и почти всегда накалывался на острый глаз тюремщика. Уже прошло намеченное для восстания число, а Николай сидел в одиночке, не зная, что было за стенами (никто на позывные стуки не отвечал ни справа, ни слева).

Однажды ночью зацарапался ключ в замке... Журба проснулся раньше, чем в камеру вошел офицер. Приказал собраться. Он пошел по коридору, нетвердо ставя носи и испытывая головокружение, от которого казалось, что пол уплывал куда-то в сторону. Пахло прокисшим хлебом и карболкой. В дверях «волчки», за ними — обманчивая тишина. «Прощайте, товарищи!» — мысленно говорил Николай, провожая каждый «волчок». Во дворе, за высокой стеной, давила тьма. По углам здания светились во тьме угольки: конвой прокуривал скуку ночного наряда.

Журбу ввели в отделение «ворона», закрыли на засов. Потом ввели еще одного — в другое отделение, глухо изолированное. Было слышно, как привели третьего. Шофер дал газ, машина пошла. В потолке «ворона» находилось крохотное отверстие для воздуха, и в этом отверстии виднелся кусочек звездного неба. На крутых ребрах мостовой машину потряхивало; изредка над головой проносился луч света, и снова машина неслась по темной, накатанной дороге.

Потом остановилась. Николай вышел последним и с особенной остротой ощутил запорошенную снегом землю, увидел ее как-то по-новому, словно впервые в жизни. Это ощущение длилось несколько секунд — пока он не узнал своих спутников. Николай замер...

В нескольких шагах, среди конвоиров, стояли Гребенников и Лазарь Бляхер...

Первая мысль — броситься к ним, но по условиям конспирации он не должен был обнаруживать свое знакомство с ними даже перед смертью. Они смотрели друг на друга и испытывали одно и то же чувство: для каждого эта встреча была нежданной, потому что поймали их врозь и на допросе не сводили.

Прихрамывавший офицер первым увел в овраг Лазаря Бляхера. У офицера был поднят воротник шинели, а глаз и часть щеки перевязаны черной повязкой. «Похоже, что лицо скрыть старается, — подумал Николай. — У, падаль!»

С дороги — два шага в сторону, и люди затерялись в черноте ночи. За жизнью закрылась дверь.

«Но почему один палач ведет на расстрел? — подумал Николай. — Неужели они так уверены, что со связанными руками мы ничего сделать не сможем?»

— Позвольте проститься с неизвестным товарищем! — сказал могильщикам Гребенников.

— Можешь!

И вот они стоят вместе в кольце охраны. Руки у обоих связаны за спиной. Николай становится спиной к Гребенникову, тот понимает намерение товарища и также становится спиной. Их пальцы встречаются. Ощупывают браслеты, цепочку кандалов. Снять? Невозможно. Они снова встречаются пальцами, и особое чувство от того, что рука друга тепла и может в пожатии передать все, чего не могли сказать слова, было самым радостным в этот миг, предшествующий смерти.

Ночь. Холодно. Ветер скоблит бритвой заросшее лицо. Глядя на дальние огни, можно подумать, что остановились среди дороги на минуту: шофер исправит неполадку, и все поедут дальше. Там, на улицах, пятна фонарей, узкие полосы света, струящегося сквозь ставни, гулкие и сторожкие шаги патрулей и ночных пешеходов с особыми пропусками и удостоверениями. И стрельба. Всю ночь стрельба.

Возле колеса «ворона» шелестит пучок соломы, откуда-то принесенный ветром. Глаза уже присмотрелись в темноте. У Гребенникова в бороде крошки хлеба. Все было обычным в этот час; необычным было лишь сердце: оно уже ничем не отзывалось на то, что предстояло через несколько минут. Потом вдруг застучало в висках, застучало, как на телеграфе, — и жизнь прошла узкой лентой со своими точками и тире... Не верилось, что тело, свое живое, теплое тело через минуту задубеет и все ему будет безразлично.

Розовое нежное пятно вспыхивает в овраге, сухо, хлопком в ладоши стучит выстрел. Потом торопливые шаги.

— Я пойду вторым! Прощай, друг! — сказал Журба. А в пожатии рук и поцелуе сказал: «Беги! И я убегу! Надо хоть попытаться!»

Юноша вышел из кольца охраны. Он шел сам.

Вот и овраг. За спиной — офицер с револьвером в руке. Один на один. Темная ночь. Овраг. Правда, руки связаны, а у офицера — револьвер. Но — все равно. Пора!

«Ударю его ногой в живот», — решает Николай. И тут он слышит:

— Вам устроен побег... Дайте руки... открыть замок наручников...

Это не сразу дошло до сознания. Николай не верит. Но офицер стреляет в воздух. Наручники сняты. Значит — правда! Николай скатывается вниз...

Через несколько минут собрались все трое: Бляхер, Журба, Гребенников. Обсыпанный снежком куст шелестел на ночном ветру на дне глухого оврага, далеко за городом...

— Я все-таки думаю, что это был наш человек, — сказал Гребенников после долгого молчания. — Действовал он, конечно, не один. Но их, должно быть, сразу же после того поймали. Так до нас имена и не дошли.

— М-да...

— Сумасшедшее время... — Гребенников вздохнул.

Они помолчали.

— Так вот. Николай, еще раз скажу: очень рад встрече. Прошлое — это прошлое. Им жить не будешь. Давай поговорим о настоящем. И о будущем. Я сделаю все, чтобы тебя отпустили. Поедем в тайгу. Ждет нас большое дело. И кому, как не нам, приложить к нему сердце, руку, всю душу положить?

— Можешь на меня рассчитывать, как на себя.

Гребенников поднялся.

— Не лежится что-то. Да, Николай, мы с тобой прожили хорошую жизнь, благородно прожили, добились своего. Теперь главное — удержать завоеванное, оградить наше детище от всех и всяческих врагов... Ну, пойдем на воздух. Посмотрю на твой град.

Они вышли.

Встреча эта случилась в мае двадцать девятого года, а через два месяца Николай Журба отправлялся из краевого центра в тайгу. Ехал он злой и раздраженный. Он принадлежал к числу людей, которые любят, чтобы порученное дело было им ясно до мельчайших деталей, а в краевом центре никто толком ничего ему сказать не мог. Инженер Грибов, с которым Журба несколько раз пытался обстоятельно поговорить, всячески уклонялся от большого разговора. Он беспрестанно прижимал сухую руку к виску, тер желтый лоб кончиками красноватых пальцев и смотрел такими глазами, что хотелось позвать врача.

«Ну и черт с тобой! — решил Журба, уходя из проектной конторы. — Доберусь до рабочей площадки, сам посмотрю, решу, что делать, а дальше — в Москву».

Ему дали в группу инженера-проектировщика Абаканова — веселого молодого человека, хорошо знавшего тайгу, восемнадцатилетнюю комсомолку Женю Столярову — тоненькую девушку с золотыми кудрями и шрамом на щеке; десятника Сухих — человека старого склада, побывавшего на всех не столь уж многочисленных стройках царской России, отца и сына Коровкиных — подсобных рабочих и черноусого паренька Яшу Яковкина, который заявил о себе, что знает строительное дело и будет очень полезен, особенно поначалу.

До районного городка Острог, находившегося на старой торговой дороге между Россий и Монголией, ехали по железной дороге. От Острога предстояло ехать на грузовой машине километров сто двадцать. А дальше, километров сто восемьдесят, через тайгу на лошадях. Путь выбрали кратчайший.

Полуторку загрузили взрывчаткой, геодезическими инструментами, продовольствием, палатками, рюкзаками. В дорогу Женя Столярова надела лыжный костюм, хотя солнце пекло немилосердно, и девушка изнывала от жары. Николай Журба оставался в своей военной форме. Инженер Абаканов, голый до пояса, щеголял в широких штанах из чертовой кожи, заправленных в грубые башмаки «на резиновом ходу». Остальные участники экспедиции обрядились в синие спецовки, которые раздобыл Журба в краевом центре.

Машина прошла мимо остатков древней крепости и помчалась по монгольскому тракту. Опершись рукой на будку шофера, стоял инженер Абаканов, сверкая на солнце обнаженной спиной.

— Что это? Демонстрация? — спросила Женя Журбу. — Он воображает, что спина у него как у Аполлона! — Женя рассмеялась. — И откуда столько веснушек?