— Я работал в экспресс-лаборатории мистера Ченслера.

— Жестокий человек?

— Этого не могу сказать. Строг, да. Очень хорошо помню свои ночные работы. Под потолком горит яркая керосиновая лампа. В тишине сухо поскрипывает пирометр «Роберт-Остен», остренько так, как если б ножичком что-то соскабливали. Тикают стенные часы. Пока принесут пробу на анализы, вытащишь книжку, читаешь. По лаборатории кто-то ходит. А это Мурка... крыса... Мы приучили ее: сидит и ест кусочек сыра, счищая передними розовыми лапками крупинки с усов... Но как войдет мистер Ченслер — не услышишь...

— Спишь?

— Скажешь по-английски: «Я не спал, мистер Ченслер!»

Посмотрит в глаза, как бы проверяя.

— Читал?

— Читал.

— Фарадей? Зачем Фарадей? Что тебе Фарадей?

— А я читал биографию Фарадея. Очень полюбилась мне эта книжица про переплетчика Фарадея: как он стал знаменитым ученым. Читал ее, знаете, раз пять, а за чтение платил по две копейки коробейнику Митричу. Он у нас просветителем был, разносил по «балаганам» Юзовки книжки в коробе. На современном языке — избач! Надо все-таки, чтобы наши юнцы знали, как трудно было тогда достать книжку. Две копейки за прочтение — это ведь деньги. За две копейки можно было купить хлеба и селедку на обед. Ведь платили, подлецы, по десять, по двенадцать копеек за десятичасовой рабочий день!

Бунчужный глянул в окно.

— От мистера Ченслера я получил однажды химию: заинтересовался, видите ли, англичанин мальчиком, у которого была такая жажда знать, понимать то, что творилось в лаборатории. Конечно, в глубине души англичанин хотел посмеяться над маленьким дикарем: дам, думал он, книжку ученую, пусть поплавает в формулах! Это была первая научная книга в моих руках. Популярный учебник Роско на английском языке. Мы, подростки, свободно болтали по-английски. И вот началась моя наука... Попробуйте изучить химию без преподавателя, без руководителя, когда вам десять-двенадцать лет! И изучали!

— Наша молодежь этого не знает! — сказал Гребенников.

— Счастливые! Им в руки все! Берите, читайте, миленькие! Конечно, это хорошо. Очень хорошо. Только не следует забывать, какой ценой добыта возможность им жить культурно. Отец мой и дед также работали у Юза. И я вижу их, как вас сейчас, — вот они возле печи, насквозь прокопченные газами. А если дома, то отца своего иначе и не представляю, как на табурете. Видно, только пришел, сел, вытянул ноги в чунях и тут же заснул. Его никогда у нас не будили. Он просыпался сам, за полчаса до ухода на работу. А жили мы возле самого доменного цеха, в землянке.

— Вы знали хорошо и Курако?

— Курако? О, это человек, о котором ни один русский доменщик, ни один доменщик вообще не может говорить спокойно... Такие, как Курако, родятся, может быть, раз в сто лет. И знание, и чутье, и хватка. Все в одном человеке. А какая воля! Какое упорство! Какая гордость! — Бунчужный вдруг улыбнулся. — Был такой, знаете, случай. На мариупольском заводе. Закозлили там французы печь. Еще хорошую, новую печь. Вышла она из строя. И никто не мог вернуть ее к жизни. А Михаил Константинович вернул! Французы ахнули. Директор на радостях ткнул горновому Курако два пальца, а Курако в ответ ему — ногу... Ох, и смеху было...

Бунчужный долго смеялся, не в силах сдержать наплыва давних воспоминаний.

Нахлынули воспоминания и на Гребенникова, — все это живое, неугасающее, прошедшее через мозг и сердце, через все его существо.

И вспомнилось сейчас то, что было связано с захватом Одессы белыми, когда ему пришлось уйти в подполье. Гребенников припомнил одну встречу, след от которой не изглаживало время, хотя прошло много лет.

Не сразу удалось ему тогда, в девятнадцатом и в двадцатом, восстановить историю жизни и гибели Леши Бунчужного; кое-что, вероятно, так и осталось неузнанным. Но даже то, что он твердо знал и от самого юноши, и от его товарищей, и из показаний захваченных белых контрразведчиков, было примечательным.

...В воскресенье Леша стоял близ моста, по ту сторону плёса, и расспрашивал мальчика из Варваровки, как выйти на дорогу в Нечаянное. Разузнав, поднялся по крутому песчаному берегу. С Лешей не было никаких вещей, если не считать обернутой в цветную бумагу книги, которая высовывалась из-за отворота форменного пальто.

Шел он не спеша, словно на прогулке, занятый своими мыслями, однако вид гимназиста, шагающего в задумчивости по проселочной дороге, казался несколько странным. Верстах в десяти от Николаева гимназиста остановили. В машине сидело несколько деникинских офицеров.

— Далеко, гимназист, собрались?

Леша подошел к дверце, из которой высовывалось отечное лицо немолодого офицера.

— В Одессу.

— В Одессу?

Офицеры удивленно осмотрели гимназиста.

— Так ведь до Одессы сто двадцать верст!

— Мне очень надо. А пароходы не ходят. И подвод никаких нет.

— С вами есть какие-либо документы?

— Я гимназист. Вот мой билет.

Леша протянул книжечку в коленкоровом коричневом переплете.

Полковник взял и внимательно осмотрел билет со всех сторон.

— Кто ваш отец?

— Профессор.

— В Николаеве нет высших учебных заведений, — заметил юнкер, сидевший рядом с шофером.

— Откуда вы?

— Отец выехал из Москвы, считая, что на юге он сможет закончить одну серьезную работу в области металлургии.

— Садитесь!

Леша сел. Машина покатилась дальше.

— Вы давно в Николаеве? — любопытствовал полковник.

— Скоро исполнится месяц.

— Зачем вам понадобилось в Одессу?

— Там живет тетя. Мы послали ей несколько писем. Она не ответила. Возможно, больна. Решили навестить. Эта обязанность пала на меня.

— Что у вас за книга?

Полковник бесцеремонно вынул из-за отворота пальто Леши книгу.

— Ключевский? История? Зачем вам в дороге Ключевский? — спросил полковник, перелистав книгу.

— Я люблю историю и читаю ее вместо беллетристики.

— А это что? — спросил уже совсем другим голосом полковник, вынув из-за цветной обертки книги квитанцию с овальной печатью: «Физико-химико-механическая и электро-водопроводная р а б о ч а я мастерская Александра Ивановича Терехова».

На одну секунду лицо у Леши дрогнуло.

— Квитанция.

— Какая квитанция?

— На починку примуса.

— Где находится эта мастерская? — продолжал допрос полковник.

Леша вспомнил, что на Никольской улице он видел какую-то мастерскую, и твердо ответил:

— На Никольской! Мы отдали в починку примус... Я относил. Квитанцию положил в книгу, с которой обычно не расстаюсь...

— На Никольской? —вмешался юнкер. — Разрешите, господин полковник, квитанцию. Я — николаевец, знаю каждый дом.

Ему передали квитанцию.

— На Никольской действительно есть мастерская, но не Терехова, а Виельпольского!

— Этого я не знаю, — как можно спокойнее ответил Леша. — Мы недавно в Николаеве...

— Возможно, Виельпольский перепродал. Время такое! — сказал капитан, не принимавший до сего времени участия в допросе Леши. — Кстати, что делает ваш отец в Николаеве?

— Он читает химию в реальном училище.

— Да, профессору нечего делать в Николаеве, — заметил юнкер. — А вот в Херсоне он мог бы занять кафедру. Там открыт политехнический институт. Приехали виднейшие профессора из Питера, Москвы, Киева. А кого вы знаете из николаевцев?

— Я знаю Кити Колокольцеву, — сказал Леша, считая, что в его положении это знакомство может пригодиться.

— Аристократическая семья! — с удовольствием подхватил юнкер. — Кити — просто лазоревый цветок! Я вас, если хотите, познакомлю, господа!

Он, хотя и расспрашивал Лешу, делал это так, словно продолжал занимать офицеров.

— Вы знали Колокольцевых по Москве?

— Да.

Затем юнкер стал рассказывать, как он на вечеринке выпил графин водки и не был пьян.

В Нечаянном юнкера ссадили.

— Ждите нас через два дня! Так и передайте там! — сказал полковник.

Шофер нажал на педаль.