Несколько секунд Серго глядел в лицо Гребенникову, как бы что-то припоминая.

— Ты вот сейчас повернулся, и я вспомнил, как тогда пригнали вас с этапом. Мокрые. Голодные. Ноги в онучах. И я заметил тебя... И стало жалко... Молодой такой... Еще конвойный унтер сказал: «Здесь потоскуете, там погорюете, а там покукуете!..» И такая меня злость взяла! Обложил я этого унтера, и он сразу пришел в чувство. Да... Двадцать один годик... Ай-яй-яй...

Орджоникидзе повернул Гребенникова к свету.

— На нездоровье не жалуешься? Бледный ты что-то? И желтизна нехорошая. Габитус неважный! Но ничего, Петр, отстроимся, оградим наше государство от опасностей, расчистим ниву народную для посевов отборным зерном, тогда и отдохнем. У меня тоже с почками неладно... А пока, сам понимаешь, не время для отдыха.

Серго взял в свои руки руку Гребенникова и держал ее, передавая в пожатии мужскую, стыдливую нежность, давнюю свою привязанность.

— Ну, прощай!

— Хочу показать тебе одну телеграмму... — тихо сказал Гребенников, вынимая из бумажника сложенный пополам листок.

— Что такое?

Гребенников протянул телеграмму.

Серго прочел. Потом отошел к стене и стоял в тяжелом раздумье.

— Да... — сказал он. — У тебя есть еще что-либо в этом роде?

— Есть.

— С собой?

— Да.

— Оставь мне. И, сам понимаешь, насколько это щекотливо. Пока об этом ни слова. Этими делами занимаются... Будь внимателен и держи меня в курсе. Понял?

— Понял.

Серго снова заходил по комнате, лицо его потемнело, стало суровым, покрылось морщинами.

— Ты, конечно, понимаешь, что мы знаем больше, чем другие. И это не только потому, что есть государственные тайны, которые не всем можно доверить. Чтобы знать все, нужно иметь еще и крепкие нервы, стальное мужество. Нас без конца, без меры тревожат господа капиталисты разными провокациями, а мы храним спокойствие. Мы обязаны оградить душевный покой народа, занятого величайшей в мире работой. Но угрозы, понятно, есть. И серьезные угрозы. Промышленный и аграрный кризис, охвативший страны капитализма еще в прошлом, двадцать девятом году, растет и углубляется с каждым месяцем. И это все, не забудь, на фоне наших успехов, на фоне успешного социалистического строительства.

Григорий Константинович на несколько секунд остановился.

— Да! Кризис обострил до крайности отношения и внутри капиталистических стран; буржуазия устанавливает фашистскую диктатуру, провоцирует новые войны за новый передел мира. Мы имеем данные подозревать по крайней мере два очага будущей войны: японский и германский. Япония готовится к захвату Манчжурии и Северного Китая. Германия рвет остатки версальских пут. В борьбе против нас германские империалисты находят поддержку у бывших своих военных противников. В Германию идет бурный прилив капиталовложений, который ведет к такому же бурному росту военной промышленности, к укреплению военного потенциала. И в основном — это американские капиталовложения. Слышишь? Американские!

Ни одно слово не проходило мимо Гребенникова. Все, о чем говорил Серго, было чрезвычайно важно и многое объясняло из того, что было на площадке. Обо всем этом Гребенников уже думал не раз, но Серго как-то особенно ясно обрисовал обстановку. Теперь требовалось только сделать конкретные выводы.

— Германскую тяжелую промышленность, — продолжал Серго, — активно финансируют Дюпоны, Морганы, Рокфеллеры. Американский химический концерн «Дюпон де Немур» и британский химический трест «Империал Кемикл Индастрис» находятся в теснейшей связи с германским химическим концерном «И. Г. Фарбениндустри». Мировые рынки производства и сбыта взрывчатых веществ находятся таким образом в одних руках. Реконструируется при помощи американского капитала германский стальной трест «Ферейнигте Штальверке». В недрах генеральных штабов западных стран вынашиваются планы интервенций. Отсюда тебе понятна и та активность, которая началась среди наших оппозиционеров. Но — надо хранить спокойствие и мужество. Повторяю: этими делами занимаются. Нас врасплох не застанут. Будьте и вы там, на стройке, внимательны. Только без паники! Имейте мужество, твердость и будьте предельно бдительны. Вот что могу тебе сказать, друг мой. Ну, на этом расстанемся. Поддерживай со мной самую тесную связь.

Уехал Гребенников через три дня, полный сил, как никогда. Готовясь к новому подъему, нужно было еще более повысить политическую работу, освободиться от вражьего помета, еще лучше присмотреться к людям. Орджоникидзе утвердил все, что взял на себя в тяжелые месяцы строительства Гребенников, отпустил добавочные средства, материалы, людей. С весны можно было начать генеральное наступление.

И к наступлению стали готовиться. Были учтены людские силы, сработанность бригад, навыки и тяготение людей к той или другой работе, взяты на учет механизмы, материалы, составлен детальный график с жесткими сроками, пригнанными один к другому вплотную. Особое внимание отдали и Гребенников, и Журба, и начальники участков работе подсобных цехов, заготовлявших строительные материалы, арматуру. От наркоматов все заводы-поставщики получили строжайшее приказание точно придерживаться сроков выполнения заказов.

В начале февраля 1931 года Гребенников и Журба получили вызов в Москву на конференцию хозяйственников. Она состоялась 4 февраля и оставила неизгладимый след в жизни советского государства.

На конференции выступил товарищ Сталин.

— Каким предвидением будущего и какой верой в народную мощь следовало обладать, чтобы так обнаженно, так прямо поставить вопрос о судьбах великого государства! — сказал Гребенников после окончания конференции.

Ночь напролет они просидели в гостинице, делясь друг с другом сокровенными мыслями. И оба видели перед собой Сталина, слышали его голос, восстанавливали его речь.

«Задержать темпы — значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Старую Россию непрерывно били за отсталость. Мы отстали от передовых стран на пятьдесят — сто лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут. У нас есть все, нехватает только умения использовать возможности!»

— Как мудро! С какой прямотой поставлен вопрос: хотим ли мы жить свободными людьми или готовы пойти в рабство? Либо — либо. Третьего выхода нет! — взволнованно сказал Журба.

На несколько минут они умолкли, каждый про себя продолжая додумывать то, что было сказано.

— Помнишь, сказал товарищ Сталин? Наша сила в народной, советской власти, в советском государственном строе, в нашем народе, в несметных природных богатствах. У нас есть все. Надо лишь поднять это богатство. Освоить. Поставить на службу человеку. Большевики должны овладеть техникой... Правильно! Точно! И как, в сущности, просто. А ведь только товарищ Сталин смог все это выразить, — сказал Гребенников.

Был третий год пятилетки. Третий решающий.

И они видели свою страну, поднятую могучей рукой гения, видели в родах, тяжелых и в то же время необыкновенно прекрасных.

И снова им показалось, что даже такое гигантское строительство, как Тайгастрой, составляло песчинку во всем том, что создавалось на площадке Советского Союза, и что только Сталин мог увидеть всю строительную площадку страны в делом, увидеть и определить место нашей отчизны на карте мира, провидеть ее путь к коммунизму.

Было тесно в гостинице, на улице. В то же время эти первые после конференции часы хотелось побыть одному, может быть, с самым близким другом, чтобы еще раз продумать все сказанное вождем, еще раз представить величие плана и будущее своей родины.

«Если бы каждый, отрешившись от обыденщины, побыл сейчас наедине со своей совестью, отчетливо увидел все, о чем говорил товарищ Сталин, много трудностей осталось бы позади, — думал Гребенников. — Надо сделать так, чтобы каждому стало ясно, о чем говорил вождь и что значит железное, логическое: «либо — либо...» Чтобы мы поняли, всем своим существом поняли, какое великое, почетное дело возложено на нас историей, возложено предшествующими поколениями, какая лежит ответственность».