— Тайгастрой — это комбинат широкого профиля, — сказал представитель ЦК. — Последние разведки обнаружили близ Тайгастроя еще и залежи титано-магнетитов. Что, если бы предложили вашему институту построить там печь, провести работы над получением ванадистых чугунов при таежном заводе? Ваше мнение, Федор Федорович?

— Мое мнение? — сказал он дрогнувшим голосом.

Это было то, о чем он думал, чем жил столько лет.

Бунчужный почувствовал, как кровь прилила к лицу и не отходила.

— Мое мнение? Я готов хоть сейчас уехать в тайгу и заняться строительством экспериментальной домны! Я считаю, что только такому заводу, как Тайгастрой, — он поправился: — такому предприятию, как Тайгакомбинат, как никому другому, уместно заняться и моей проблемой. Ванадистые чугуны, ванадистая сталь — еще одна, так сказать, звездочка в этом замечательном таежном созвездии производства специальных сталей. Но... смею ли рассчитывать?

— Ну вот. Мы, кажется, с вами договорились. Вы получите возможность построить доменную печь и организовать филиал своего института при Тайгакомбинате. Ведь это очень, очень перспективное предприятие. Что вы скажете?

Весной тридцать первого года короткая служебная записка из секретариата товарища Сталина решила все...

Ее доставили поздно вечером. Профессор, приказав никому не говорить, что он в институте, немедленно вызвал зятя в кабинет.

Одного того, как профессор шагнул навстречу, Бляхеру было достаточно... Профессор протянул записку.

Ночь прошла незаметно. Потом, никого не тревожа, они потушили свет и, взявшись за руки, шли сумрачным коридором, вытянувшимся перед ними, как труба. Круглое окно в конце коридора походило на объектив исполинского телескопа. Они остановились, удивленные пришедшим одновременно сравнением, и смотрели, как мерцала в небе голубая звезда...

После этой ночи все казалось иным. Вероятно, тогда же впервые в жизни они подумали о том, что к радости, в сущности, надо так же привыкать, как и к печали.

— Зайдемте ко мне! — пригласил профессора Бляхер.

— А Лиза? Ниночка? Мы разбудим их.

— Пойдемте!

Он открыл своим ключом входную дверь. На цыпочках прошли из коридора в кабинет. Но Лиза услышала.

— Ты, Лазарь?

— Я.

— Почему так поздно?

— Я не один...

— Дед?

— Я... я... Спи, спи, дочка!

— Что случилось?

— Ничего. Спи!

Лазарь подвинул Федору Федоровичу кресло, сам сел напротив. Кабинет зятя больше походил на техническую библиотеку: вдоль четырех стен были полки, сплошь занятые книгами, папками, альбомами, и сидеть здесь, среди этого богатства, Бунчужному доставляло особое удовольствие. Переполненные счастьем, оба не решались нарушить молчание.

Вошла Лиза, в пижаме, встревоженная.

— Нет, в самом деле, что такое? Что случилось?

Лазарь взял за руку и привлек Лизу к себе.

— Мы строим свою домну!

— Что ты говоришь? Есть решение правительства?

— Есть! Строим на площадке Тайгакомбината!

И он рассказал обо всем, что произошло.

— Я счастлива! Поздравляю вас. Папочка, я счастлива!.. Родные мои...

Она прижалась к отцу.

— Ну, я пойду... — сказал немного спустя Федор Федорович вставая. — Боже мой...

Он вздохнул и снова, обняв Лизу, прижал ее к груди.

Потом прошел в спальню, наклонился над постелью Ниночки.

— Девочка моя... Твой дед — счастливейший человек в мире. — Поцеловал в плечико ребенка и стоял несколько минут не двигаясь.

Было шесть часов утра. Федор Федорович вышел на крыльцо.

Моросил дождик.

По лицу Федора Федоровича потекли тяжелые капли, седой квадратик низко остриженных волос стал совсем алюминиевым, шляпа обмокла в руке.

Он стоял на крыльце с обнаженной головой и смотрел в небо, по которому, как льдины в талом озере, кружились почти на одном месте облака. Они скрывали восход солнца, но алая полоса ширилась с каждой минутой и все чаще прорывались лучи на землю.

Тогда ко всему, что пришло в эту памятную ночь, прибавилась еще одна радость. Он не видел восхода солнца лет десять!

Согбенный от навалившегося счастья, но весь внутренне собранный, профессор сошел с крыльца. Он пошел вдоль ограды и смотрел вокруг себя с не испытанным прежде любопытством. Чешуйчатая рябь ходила по лужам, из-за строившегося дома тянуло ветерком, пахнувшим сосновыми опилками, мостовая дымилась. У ног Бунчужного запрыгали саговые шарики, но в ту же минуту прорвалось солнце, стало необыкновенно светло, заблестели крыши, словно их окрасили лаком.

Из гаражей выходили первые автомобили, оставляя на асфальте рубчатые узоры шин.

Федор Федорович зашел в сквер. Весенняя липкая грязь облепила калоши. Вытаскивая ногу из глины, пришлось придержать калошу рукой. По дорожке разлились игрушечные пруды: в них отсвечивалось небо и купалось раннее солнце. Профессор вытер о полу пальто испачканные глиною пальцы и повернул к выходу. Но ехать в трамвае этим утром не мог. Он покинул вагон и снова брел медленно, рассматривая все так, словно держал перед глазами лупу.

Он видел, как на крючьях поднимали влажные гофрированные шторы, с нависшими на них каплями, при нем вкладывали отшлифованные от носки в карманах ключи в поржавевшие за ночь отверстия замков, его обнимали теплые потоки воздуха, устремлявшиеся вслед за распахиваемыми дверями магазинов.

Шторы, теплый воздух, нежные зеленые царапины на стекле витрин и все многообразие деталей нужны были теперь, как никогда. Он радовался малейшему поводу и внимание свое отдавал всему, на что падал взгляд.

Благообразный старик низко склонился. Федор Федорович полез в карман и высыпал мелочь на свою шершавую и желтую от кислот ладонь; схватил одну монетку, прибавил вторую, но поймал себя на счете.

Старик склонился ниже.

Бунчужный покраснел. Он сунул все, что имел, оторопевшему человеку, отскочил в сторону и скрылся в ближайшем магазине. Это оказался цветочный магазин.

Девушка расставляла вазончики. Она посмотрела на посетителя, не отрываясь от своего дела. Он не знал, что ему надо, и ему предложили корзину, завернутую в хрусткую бумагу.

— Вам ведь ко дню рождения? Это самый лучший подарок! — сказала девушка, мило улыбнувшись.

«Ко дню рождения...»

Он нес подарок перед собой на почтительном расстоянии, боясь измять и испачкать: бумага была слишком бела и нежна, а девушка сказала, что цветы надо нести осторожно.

Прогулке настал конец. Бунчужный сел в такси. Дома Марья Тимофеевна выбежала на звонок. Она не спала ночь, звонила к Лизе, в институт и на завод; ей ответили, что профессор ушел; она звонила в институт неотложной помощи Склифасовского, — куда угодно... Даже в милицию...

— Но что случилось?

— Машенька, очень хорошо все, замечательно! Подожди, я сейчас!

Бунчужный протянул ей корзину с цветами.

— Ко дню рождения!

— К какому рождению?

— Моему! Твоему! Нашему!

— Ничего не понимаю!

Федор Федорович как был, в пальто и в калошах, прошел в кабинет. Стоя, он сделал запись всего того, что должен был взять с собой в дорогу, словно уезжал сейчас.

— Ванадистые чугуны из титано-магнетитов мы все-таки получим, Маша! — приглушенно, не своим голосом, сказал он. — Случилось самое большое в нашей жизни...

Федор Федорович посмотрел жене в лицо.

— Ты поняла?

— ?..

— Я строю свою домну!

Он встал к обеду с измятым лицом, с мешками под глазами и позвонил на завод. Лазарь Бляхер, продолжавший, несмотря на бессонную ночь, вести работу на заводе, сообщил, что очередной опыт дал те же результаты.

Сомнений не оставалось: дело в шихте и высоко нагретом дутье.

А вечером профессор, вернувшись из института, застал в столовой Анну Петровну.

Бунчужный от неожиданности остановился на пороге.

Бледная, в клетчатой шерстяной кофточке, она выглядела девушкой и совсем по-другому, чем в предыдущий приезд.