— Читал. Ну и что же?

— Как что? Теперь мне надо ставить не опыт плавки, а плавку в производственном масштабе. Ведь лаборатория и производство — области различные не только масштабом работы или методикою процесса. Надо знать, дорогой коллега, диалектику!

Штрикер поморщился.

— Миллион рублей ты, Федор, все-таки сожжешь в печи, а деньги хотя и не мои, так ведь народные!

— Народные? Жалеешь? А я и не знал, что ты против моего способа выплавки титано-магнетитов. Ты — что? Сторонник соли и перца в металлургии?

Бунчужный встал. Он был расстроен, но не хотел этого показывать.

— Знаешь, Генрих, — Бунчужный подошел к креслу Штрикера, — мы давненько не виделись. Забыл я, как ты по-настоящему выглядишь. А вот на совещании присмотрелся. Борода у тебя диковинная! Честное слово! Такой бороды теперь на живом человеке не увидишь!

Штрикер вспыхнул:

— Хватит! Я еще не потерял рассудка! Желаю тебе успехов!

Бунчужный заходил по комнате. Потом, захватив сухарь, отправился к аквариуму.

Несколько ударов пальцем по стеклу, и к углу его собрались рыбки. Федор Федорович бросил крошки в воду.

— У них, я вижу, рефлекс на стук и еду выработан недурно! — заметил Штрикер.

— Как и у тебя на... старый режим!

Марья Тимофеевна улыбнулась. Открылись крепкие, немного желтоватые зубы, и все лицо ее, уже увядшее, в морщинах, сразу помолодело. Рассмеялся и Штрикер.

— А благоверной моей нет... — вслух подумал Штрикер.

После чая все уселись на диване.

— Если хотите, я расскажу вам о муравьях? — предложил Федор Федорович, чтобы не возвращаться более к прежнему разговору.

— А ты все еще возишься с букашками?

— Так вот... Очень интересны муравьи вида Polyergus rufescens. Это рабовладельческие муравьи. Они агрессивны и храбры. Дерутся один на один и с целой ратью врагов. Чертовски храбры! Воины хватают врагов за горло и пронзают их своими кинжалами. Заметьте, что это не аллегория.

— Какой ужас! — воскликнула Марья Тимофеевна громче, нежели следовало.

«А годы идут...» — подумал Штрикер.

— Иногда они учиняют самые настоящие империалистические войны, вторгаются в чужой муравейник и уносят с собой куколок...

Бунчужный подложил вышитую женой подушку под голову и, удобнее устроившись на широком семейном диване, незаметно гладил ее мягкую руку. Но хотя он говорил о муравьях, мысли против желания были далеко, и он всякий раз ловил себя на этом.

«Где же Анюта? — думал Генрих Карлович. — Ни дня, ни ночи покоя...»

— Из куколок выводятся будущие рабы. Несчастные уживаются со своими господами и нянчатся с ними, потому что в домашней жизни эти кровожадные воины абсолютно беспомощны. Они не могут самостоятельно питаться... При передвижении рабы тащат господ на своих спинах...

— Занимательно! — сказал Штрикер, чтоб не молчать.

— Твои муравьи, Федя, очень похожи на тебя, — заметила Марья Тимофеевна. — Не сердись! Но ведь и ты без меня и Петра абсолютно беспомощен. Ты даже не нальешь себе стакана чаю!

— Не хочешь ли ты сказать, что я типичный «рассеянный» профессор? Извини, но это не так! Я не верю, чтобы настоящий ученый мог быть рассеянным даже в быту. Я великолепно помню все, что делаю. И другие должны помнить. Я бы всех этих «рассеянных» лишал кафедры. Честное слово! Чтобы привести в чувство. А стакана чаю не налью себе не потому, что не умею, а потому, что в ту минуту я, вероятно, занят чем-нибудь поважнее.

В двенадцатом часу позвонили.

Вслед за Петром устремился в коридор Штрикер.

Пришли Анна Петровна и Лиза.

— Мы были в консерватории. Какой концерт!

Лицо у Анны Петровны было румяное, глаза блестели. Она и в самом деле была хороша, особенно рядом с худенькой, бледной Лизой, на щеках которой уже появились желтые пятна: она была беременна.

Штрикер обнял Анну и Лизу.

— А мы здесь о вас беспокоимся...

— Сейчас велю чай подогреть! — сказала Марья Тимофеевна вставая.

Анна Петровна отказалась от чая и решительным движением освободила свою руку, которую держал Штрикер.

— Хочется еще музыки, — сказала она, желая продлить радость сегодняшнего вечера. — Сыграемте, Лизочка, в четыре руки. — Она посмотрела на рояли. — Кстати, почему у вас два инструмента?

— Один наш, а другой соседей, — ответила Лиза.

В это время раздался звонок. В столовую вошел Лазарь Бляхер.

— Наконец-то! — без всякого упрека сказал он, обращаясь к Лизе, и стал знакомиться с гостями.

— Где же вы, мадам, пропадали? Я три раза звонил, а мне ответствовали, что мадам в бегах...

Анна Петровна с завистью посмотрела на Лазаря и Лизу. «Счастливые... — подумала она. — У них Ниночка. И вот ждут второго ребенка... И все у них общее. И любят друг друга...»

Она еще раз посмотрела на Лазаря. Он был высок, но не худощав, с резкими чертами лица, острым подбородком, немного больше, чем следовало, выдавшимся вперед. Это его как-то преждевременно старило. Когда он наклонился к руке Лизы и незаметно для других поцеловал, Анна увидела предательскую лысинку, проступившую среди очень еще густых и черных волос.

— Ну что ж, я согласна, давайте играть на двух роялях, — обратилась Лиза к гостье.

Когда женщины сели за рояли — Анна Петровна, как гостья, за новенький «Рениш», а Лиза за старый «Шидмайер», Штрикер наклонился к Бунчужному и сказал:

— Пойдем к тебе. Я все-таки решил кое о чем поговорить с тобой.

Штрикер взял под руку Федора Федоровича, протолкнул в кабинет и плотно закрыл за собой дверь. Голоса в столовой — она же была и гостиной — утихли. Хлопнула выпущенная крышка рояля, скрипнул винт табурета.

Наступила тишина, обычная волнующая тишина перед началом музыки. Потом Бунчужный услышал первые звуки. Играли концерт Грига, его любимую вещь.

— Так вот, вернемся к совещанию... — сказал Штрикер. — Кризис общественных отношений и тот тупик, в котором мы очутились...

— Постой! Минуточку... Как хорошо у них... Ты послушай! Как хорошо... Вот это слышишь? Лиза играет оркестровую партию. А вот Анна Петровна. У них совсем различно звучат рояли... И не потому, что один «Рениш», а другой «Шидмайер». Анна Петровна ведет игру строго. В сущности, так и надо. Красота говорит о себе без слов. Лиза — слишком эмоционально... И, пожалуй, чувственно... Откуда у нее это? И нельзя так! Нельзя так играть молодой женщине. Жене. Матери ребенка!

Бунчужный сидел в кресле, как-то весь подавшись вперед, словно стремился туда, куда звала его музыка.

— Какая музыка! — сказал Бунчужный дрожащим от волнения голосом, когда Анна Петровна вернулась к теме.

— Ты слышишь? Вот, вот это место:

Сейчас! Ну, еще раз. Вот тема передается второму роялю. Слушай:

Бунчужный запел, но голос сорвался.

Штрикер понял — сейчас с разговором надо обождать. Так и сидели они оба молча, Федор Федорович — растревоженный, ушедший в себя, Штрикер — хмурый, злой. Каждый думал о своем.

— Знаешь, сегодня перед рассветом приснился мне Леша... — сказал Бунчужный, когда музыка кончилась. — Приснился Леша... Маленький... Босой... Бежит куда-то и меня с собой зовет. А я и хочу за ним бежать и не могу, ног от земли оторвать не в силах. А он уходит все дальше, дальше...

— Покойники, говорят, к дождю снятся, — отмахиваясь от дум, сказал Штрикер.

Кажется, музыка и его расстроила. Ему стало холодно. Он принес шарф и несколько раз обвернул им шею.

— Да, какая нелепость! Знаешь, в этом есть что-то глубоко трагическое. Я с большевиками, как известно, не в ладах, но твой Леша...

Бунчужный встал и каким-то другим, насмешливым голосом перебил:

— Не в ладах еще? Что же, они тебя обижают, бедненького?

Штрикер усмехнулся:

— Будем откровенны. И давай, наконец, поговорим по душам. Завтра я ведь уеду. А когда еще свидимся! Скажи, что ты у них нашел? Российская Правда с большой буквы все-таки не здесь!