После совещания Кобзин попытался остановить Бунчужного — ему что-то понадобилось, хотел кое с чем познакомиться, но Бунчужный сослался на занятость и разговор отклонил на неопределенное время.
Кобзин вышел из зала позже всех. Он спускался по лестнице, неуверенно нащупывая ступеньки, — так бывает, когда человек смотрит под ноги и желает яснее представить, куда он опустит ногу, на какую именно часть ступеньки. По обеим сторонам лестницы стояли в зеленых кадках пальмы. Энергетик вынул серебряную спичечницу, чиркнул спичкой. Огонь обжег пальцы, сломанная папироса не зажглась. Кобзин швырнул ее. Швейцар ловко подал пальто. Руки не попадали в рукава. Кобзин привычно полез в карман за мелочью и что-то сунул швейцару, глядя в пространство. Тот низко склонился.
Машина стояла за подъездом, шагах в десяти. Фары были зажжены, и от этого тьма вокруг казалась еще гуще. Капелькой крови выступал сигнальный фонарик сзади машины.
Шофер захлопнул дверцу, положил руку в раструбчатой перчатке на баранку и вежливо осведомился, куда ехать.
— К черту! — взвизгнул энергетик и повалился на подушки.
4
— Я сейчас словно после причастия... честное слово, как в отрочестве... — сказал Бунчужный Штрикеру в машине. — Мы как-то мельчим, суживаем проблемы. И вот почудился мне сегодня простор... Большая, настоящая жизнь...
Радостно возбужденный и редко столь откровенный, Бунчужный доверчиво взял Штрикера за отворот пальто.
Штрикер не ответил.
— Ты нехорошо сегодня выступал. Извини меня, но нечестно... Нечестно перед коллегами. Как выскочка! — сказал Штрикер строго, когда автомобиль, качнув на рытвине, повернул в тихую улицу.
Бунчужного словно кнутом стегнули. Он рванулся, и при свете фонаря Штрикер видел, что лицо земляка покрылось пятнами.
— Да, нечестно! Так нельзя выступать нам! — сказал еще строже.
— Кому это нам? — с трудом выдавил из себя Бунчужный:
— Нам, кому по праву принадлежит все!
— Не понимаю!
Тогда Штрикера прорвало:
— Как ты не поймешь, что индустриальным государством должны управлять мы? Мы должны быть хозяевами! Мы — старые ученые. Мы должны быть господами положения, а не кто-то. Мы — инженеры! Специалисты! И я говорю не от своего только имени. Есть люди побольше нас с тобой, которые точно так же смотрят на вещи. И здесь и — там! — Он ткнул рукой в пространство, что должно было означать — за границей. Он наклонился к самому уху и прошептал: — Во Франции... И в Америке... В Англии...
— Ничего не понимаю. Значит, надо было выступать, как Кобзин?
— Кобзин знает, что делает, а вот ты — нет!
— А я... я... плюю на него! — резко сказал Бунчужный. Радостное возбуждение его угасло.
«Как мало меняется человек в жизни... даже голос...» — поймал себя на мысли Штрикер. И ему представился вихрастый мальчишка, с которым он вместе работал на заводе.
— Но тебе сейчас не двенадцать лет! И ты работаешь не у Джона Юза.
Бунчужный зло сказал:
— На тринадцатой годовщине революции люди в воротничках и манжетах сидят за кустами, как махновцы, с обрезами в руках... Это ты считаешь нормальным?
— Истинно русский ученый! Идеалист! Эх... — сказал Штрикер и наклонился к уху Бунчужного, но, покосившись на спину шофера, сдержался.
Долго ехали молча.
— А ты, случайно, не заметил, что у Кобзина и его друзей сегодня лица будто похожи стали? На одно лицо все? Знаешь, я наблюдал: покойники все похожи друг на друга, — сказал Бунчужный.
Штрикер не ответил.
Дома им открыл дверь старик Петр.
— Как дела, юноша? — спросил Штрикер.
После столкновения с Бунчужным было неприятно пользоваться его гостеприимством. «Но не менять же квартиру сейчас!» — подумал с раздражением Штрикер, отшвыривая калоши.
— Дела наши — благодарение богу, Генрих Карлович!
Петр помог гостю снять пальто и подобрал калоши. Бунчужный, как всегда, разделся сам.
— С богом не воюешь?
Желтое, в мельчайших ромбиках, лицо Петра улыбалось приветливо.
— Не в наши годы воевать, Генрих Карлович!
— Чего ж не в твои годы? Вот Федор Федорович воевать со всем миром собрался! И никакие годы его не страшат!
Бунчужный быстро прошел в столовую.
— Как совещание? — спросила Марья Тимофеевна, видя по лицу мужа, что не все благополучно.
Бунчужный поцеловал ей руку и прошел в кабинет.
Марья Тимофеевна вышла навстречу Генриху Карловичу.
— Что случилось? — спросила она гостя.
Штрикер махнул рукой, приподнял брови и смотрел куда-то в пространство.
— Где Анюта, Марья Тимофеевна?
— Уехала с Лизой в город. Обещали вскоре вернуться. Что с Федором? — еще раз спросила она.
Штрикер сел на диван, но не сиделось. Он встал. Вслед громко запели пружины дивана. В аквариуме плавали рыбки, изящно пошевеливая газовыми шлейфами.
Он посмотрел на рыбок, низко наклонившись. Ему показалось, что на стекле сохранился отпечаток женских пальцев.
— Мы немного повздорили с Федором, — пройдет! Кстати, где он?
Марья Тимофеевна принялась разливать чай.
— Пожалуйте!
Генрих Карлович грузно опустился на стул, рывком придвинув его к столу. «Анна всегда поступала, как хотела. Но неужели хоть сегодня нельзя было не срамить перед чужими людьми?» — думал он, беспрерывно мешая чай и слишком громко позванивая ложечкой.
Марья Тимофеевна пошла в кабинет. Федор Федорович лежал на диване, подложив под голову бархатную подушечку.
— Не обращай внимания. У каждого своя жизнь. И своих взглядов другому не навяжешь! — сказала Марья Тимофеевна, разгадав настроение мужа. — Пойдем чай пить.
Бунчужный нашел теплую руку своей подруги.
— Нездоровится. Устал немного...
— Пойдем. И Анна Петровна сейчас придет.
Федор Федорович сел, причесал седой ежик волос тоненьким гребешком. Улыбка была жалкая, как у обманутого.
— Генрих, да?
— Генрих...
— Я догадалась... Он какой-то странный... И чужой...
— Ты меня прости... — начал Генрих Карлович, когда Бунчужный сел за стол. — Каждый сходит с ума по-своему. И упрямство... да, упрямство, конечно, ценная черта ученого. Но настоящий ученый никогда не теряет чувства реальности.
— Да будет вам, кушайте чай! У вас у обоих к старости характер начал портиться, — пыталась успокоить гостя Марья Тимофеевна.
— Мне нельзя стареть! — зло огрызнулся Штрикер.
«Но как он решился жениться на такой молодой женщине?» — подумал Бунчужный.
— Ты меня обидел, не скрою, — сознался Бунчужный. — Возможно, я не умею говорить. И теряюсь. Но с тобой не соглашусь. Никогда. От твоей «философии» дурно пахнет. И я рад, что был на совещании. Ты даже не представляешь, до какой степени рад...
— А почему бы тебе не переехать к нам, в Днепропетровск? Все ближе к родине. Получишь кафедру и так далее. Студенты у нас того... Нет настоящей профессуры. И вообще это не то, что было в наше время. Помнишь? Старый наш Горный имени Петра Великого?
— А ванадий?
— Что ванадий?
Штрикер усмехнулся.
— Снова обидишься. Но дело твое с ванадием, как говорят нынешние студенты, д о х л о е!
Бунчужный вытер лицо платком, совершенно так, как вытирал лоб после обхода лабораторий, когда неудачи шли по следам.
— Ты или ничего не понял в нашей новой жизни, или понять не хочешь. Скорее всего — последнее. Ведь если мы решим вопрос с титано-магнетитами, у нас откроются большие перспективы! Наконец дело даже не только в этом. У тебя я почувствовал что-то такое, что-то такое, чего я понять во всем объеме не могу. То-есть могу понять, но пока не хочу. Это было бы ужасно... Ведь не чужой же ты нам человек в самом деле...
Штрикер махнул рукой, искусственно захохотал и перевел разговор на прежнюю тему:
— С ванадием твоим, повторяю, ничего не выйдет.
— Какой ты колючий! Дай тебе власть! Чего только не натворил бы! — сказал он Штрикеру. — Дохлое! Нет, ты ошибаешься! В нашем деле, как известно, нужны три вещи: смелость, развод с супругой-традицией и вера в успех. О результатах моих работ ты читал в журнале?