А почему Ненашевой, а не Кристалинской или Герман? Интересно, кто ее на сцену выпустил? И неужели кто-то просит повторить песни в ее исполнении?

«Нет, мой милый, я ни капли не тушуюсь…» Какой блеск! Почему же Ненашева? Наверное, под настроение.

«А я за радугой-дугою побежала…» Беги, беги… А как там дальше? Самому, что ли, сочинить? «Задрожала, хвост поджала…» Почти получается, во всяком случае не хуже, чем «ни капли не тушуюсь».

Наконец-то! Вот она, родная. Это сопка, не сопочка, прямо по курсу. Надо ее взять, даже силы появились. Опора, толчок, расслабление. «Все выше, и выше, и выше-е-е-е…»

Вершина. Есть же бог – заряд прошел. Пусть пасмурно, но видно даже Дымленую Перчатку – сопку в форме кукиша между Ачайваямом и Апукваямом. Вон она, Опана, пуп в трех километрах от поселка. И вот искомая гряда, в молоке осталась в полукилометре справа. Которая сопка культбазовская? Вторая, третья, четвертая? По компасу общее направление гряды точно юго-восток. А теперь хоть ураган. Мимо табуна захочешь – не пройдешь. Раз начались просветы, пурга ослабевает. А может быть, кончается? И с этой, следующей вершины откроется вид на табун? Есть шансы ночевать в тепле и даже поужинать. Нашли и вывезли? Хрена. Но ведь шарятся где-то, жгут бензин. Запасов было только до дома. Спалят весь – запросят из поселка. Наверняка доложили по рации, что потерялся человек, и заказали в Тиличиках вертолет. Хоть бы помело еще сутки, по такой погоде он, конечно, не вылетит. Через сутки, а может быть, и сегодня буду на базе. А спешить нельзя, темп тот же. Потеть опасно – можно капитально простыть. И вниз тоже – топ, топ, ногу сломать в хитросплетениях кедрача – нечего делать. Хоть бы пурга прогудела еще сутки, больше мечтать не о чем. Кстати, вниз спускаться легче, чем подниматься вверх.

Сплошные открытия.

Пошел подъем, и снова песня закрутилась: «А я за радугойдугою побежала без оглядки. Ах, почему же я забыла скипидаром смазать пятки?» Смысл не очень, зато рифма – не придерешься.

Через неделю гулянья, глядишь, и смысл появится.

И снова закрутилась песня. На этот раз из детства. В Усть-Омчуге в школе был шикарный хор, исполнял даже классику. Почему-то вспомнилась ария Антониды из «Ивана Сусанина». Пели старшеклассницы. Солистка была такой формы, типа «бутылочка». Она дружила с парнем, которого звали «кавалерист» за его кривые ноги. И мне всегда было интересно, как они целовались при такой разнице в росте.

«Налетели злые вороны, ворвалися в отчий дом, унесли они родимого, не вернется он домой…» Вообще-то не прет тут рифма. Я бы спел: «Сдали на металлолом». В то время на металлолом не принимали, но какая рифма!

Вторая сопка с округлой вершиной. Покорена и эта. Дело к сумеркам. Вдали у подошвы третьей вроде крыша. Нет, конечно, это прогал в кустах правильной четырехугольной формы. Кто как издевается. Культбаза торчала бы острым углом крыши. Опять ночевать в тундре. Стало быть, любит, раз не отпускает. Она, тундра, женского рода. Правда, холодновата, видно, с фригидностью. Придется принимать такой, какая есть, – не исправишь. Пока идется, надо идти. Третья вершина растворилась в темноте, что небо, что земля – одни чернила. Ориентир – светящаяся стрелка.

В седловине пошли озера. Не хватало только завалиться в наледь. Пора думать о ночлеге. Откуда ветер? Мама моя, с севера. Налаживается погода. Кусты вполне приличные – чем не гостиница? Те же процедуры с костром, на ужин две баночки брусничника со мхом. Последний сам попал в темноте. Вкусно ли, милый мой? До ужаса как вкусно! Колено не болит, ну не все так плохо, легко отделался. Дешево заплатил за свою спешку. Не любит госпожа Тундра нервных.

Ни есть, ни пить, ни двигаться не хочется. Никаких желаний. Дышать трудно, ружье свинцовое, куртка железная. Сидеть и не шевелиться. Это путь к смерти. Достаточно закрыть глаза и расслабиться. Говорят, это самая легкая смерть. Когда находят замерзших, у них на лицах, опять же по слухам, спокойствие. Видно, сны приятные видят напоследок. Найдете вы и прочитаете то же, что написано на кукише. Под черепом где-то в глубине должна ниточкой биться мысль – насилие над желанием. Зажигай, руби, кипяти, пей, суши, спи, но следи за костром – в нем жизнь. Все через силу, и все по приказу.

Вроде светает. Часы завести, еще пару баночек брусничника. Усталость не прошла, а накопилась. Отдых был – должна пройти при движении. Каждый удар сердца отдается в голове, каждый вздох через силу. Скорость снизилась до километра в час. На подъеме снег выше колена. Благо, что рыхлый, ветром еще не укатало.

Каждый шаг надо прощупать ногой хорошенько. Не дай бог упасть, вставать в рыхлом снегу – тоска. Две кедровки ругаются в клочке ольхача. Клюв разевают шире туловища и в крик вкладываются всем своим существом. Орешками питаются, сварить можно, но до такого позора рано опускаться, силы еще есть. Живите, милые, тяжко вам в такой холодине и бескормице. За что вы меня ругаете? Ухожу, ухожу, просто не могу быстрее.

Вот и вершина. Третья и последняя. Табун виден и без бинокля, а в бинокль – каждого пастуха и оленя. 47-е стоят у стены, 71-го нет. Вельгоша в поиске. Хоть и просвет, но небо на западе заложено насмерть, вертикальному не пробиться. Успел, лишнего шума не будет. Потери – пара бочек бензина, это ерунда по сравнению с вертолетным рейсом. Можно и посидеть немного, расслабиться. Десять часов. Остался один суворовский переход в два километра на два часа.

Двое суток проплутал – это мелочи. Наши мальчики на Байкале по месяцу в тайге шарахались, никто не замерз. Только одного шатун сожрал, и то карабин подвел. Взял бы «Мосина», жил бы до сих пор, а «Лось» вечно перекашивает патрон. В институте, как и в совхозе, хорошие карабины в дефиците. Мы дарим братьям за границей, гноим на складах первоклассное оружие, но своим охотникам-профессионалам, охотоведам и пастухам даем такой металлолом, что в руки взять противно.

Внизу сопку пересекает лощина со снегом мужчинам до… женщинам до пояса будет. Пришлось побарахтаться. А дальше до самой культбазы плато, на нем снег слизало, идти совсем легко.

Остается шагов пятьдесят, только бугор перевалить. На его вершине собаки и нарты, в двадцати шагах двери, за которыми… Чем Мария угостит? Видок-то у путешественника закопченный, заросший. Снежком оттереться, что ли? А-а, только грязь размажется. Придется предстать перед славными представителями северного оленеводства таким, каков есть.

Потихоньку выплывает крыша, уже дверь видна, открыта. Собак и нарты разглядеть не удалось – все зашевелилось, замелькали лица, посыпались хлопки по спине, по плечам, руки загудели от тисканий.

Первый Юра.

– Ноги?

– Ноги как ноги. Что сапоги не почистил?

– Отморозил?

– Мороза вроде не было.

– Что отморозил?

– Двое суток.

Уже и не понять, кто спрашивает.

– Почему оттуда? Ушел-то туда!

– Земля-то круглая. Да, а почему нет оркестра?

– Вельгоша приедет – устроит.

– Пока не приехал, надо успеть перекусить.

Весь гамуз с шутками вваливается на культбазу.

– Ой, Патя!

Мария радуется очень искренне. Кроме неподдельной улыбки об этом говорит миска с наваристым бульоном и кусочками оленьего языка.

Рома уже кричит по рации:

– Отбой, Григорий Владимирович, человек нашелся. Нет, сам вышел.

Понемногу все успокаиваются и продолжают брошенные дела. Кто строгает, кто читает, кто точит нож, а наиболее заядлые картежники режутся в «тысячу».

Разве ж дадут человеку спокойно поесть? За окном рев «газона». Судя по выражению лица, Илья Иванович только что с похорон. Коротко, с чувством жмет руку и падает на кровать, даже не снимая малахая. Потапенко переживал не так эмоционально.

– Жрешь, паразит? Ты почему не замерз?

– А что, в плане покойник?

Последний – старик Вантулян. Долго не выпускает мою руку из своих ладоней:

– Спасибо, спасибо тебе!

А на глазах у него слезы!

– За что, Николай Васильевич?