– Вы же обещали, что никто не узнает, – прошипел я.

– Но, к твоему сведению, ради тебя она собирается рисковать своей жизнью. Так может будет справедливо, если она будет знать, ради чьей жизни она подвергает себя опасности?!

– Постойте, о чем вы говорите? – спросила Ольга Ершова.

Старик вопросительно поглядел на меня.

Из-за чертового старика, решившего сыграть благородного Дон Кихота перед этой пышнотелой Дульсинеей, я должен признаться, что я инквизитор? Так и хотелось крикнуть старику: «Какого черта мы вообще сюда притащились? Чтобы всем рассказывать, что со мной произошло и кто мой папаша?»

Тетка все равно мне откажет в помощи, как только узнает, чей я сын. Так стоит ли выдавать себя?

Можно было просто развернуться и уйти. Но выбора не было и я сказал:

– Я сын Великого Инквизитора.

Ольга ахнула и даже отступила назад, будто перед ней возник дьявол.

– Крушинский?! – воскликнула она. – После того, что инквизиция сделала с моим сыном, я не то что помогать, пальцем не пошевелю ради кого-то из вас! И что теперь? – вдруг всполошилась она, – ты же чего только тут не услышал! Побежишь завтра докладывать на наше семейство в инквизицию?

– Коля поклялся саламандрой, что ничего им не расскажет, – сказал старик Ольге.

– Да если бы и не клятва, – возмутился я, – я не доносчик, я порядочный человек…

– Ты инквизитор, – Ольга сложила руки на груди.

– По-вашему, маги лучше? Вот вы, знаете как помочь, но отказываетесь.

Ершова молчала.

– Да что я такого плохого в жизни сделал?! – воскликнул я.

– Все еще впереди, – хмыкнула она.

– Все ясно. Значит, помогать вы не будете. – Я, злясь, развернулся и двинулся к выходу.

Я уже взялся за ручку двери, как Ершова сказала:

– Стой. Дай мне время свыкнуться с этой мыслью. Может, ты и прав, хороший ты человек или плохой, это не важно, сейчас ты жертва. Но как тут забудешь, что ты из стана тех, кто мучил моего сына. – Она вздохнула. – Мне надо подумать.

Свободных комнат не было, и меня определили на ночлег в комнату Ильи. Я бы предпочел спать на веранде или на диване в гостиной, но повар громыхал кастрюлями, жужжал миксерами, и для сна там было немного шумновато.

Илья уступил кровать мне, а для себя кинул на пол старый матрас. Часы показывали уже полпервого ночи, Илья в спальне еще не появился. Я же, как ни старался, уснуть не мог, все взвешивал, сжалится ли Ольга надо мной, станет ли помогать?

Провалявшись без сна около часа, я оделся и вышел из комнаты. Спустился вниз и, любопытствуя, завернул к кухне, с которой доносились вкусные запахи.

Повар стоял посреди кухни, бормотал заклинания и взмахивал рукой, при этом ножи нарезали то или иное, а жаркое само переворачивалось в сковородке. Мне показалось, что вся доставленная техника омагичена, так как уже без заклинаний повара миксер сам выплевывал тесто в формочки, а те уже летели в духовку и она захлопывалась за ними.

Тут кто-то тронул меня за плечо. Я, вздрогнув, обернулся.

– Ты что такой дерганый, прям нервнее, чем Илья, – сказал Тимофей Дмитриевич. – Я как раз к тебе шел, думал, будить придется.

– Что случилось?

– Ольга и бабка Аглая уже готовят обряд. Идем.

Я от счастья чуть не подпрыгнул.

Тимофей Дмитриевич повел меня через сад и вывел из усадьбы через маленькую калитку. Ярко светила почти круглая, растущая, луна. Дед уверенно шагал по еле заметной тропинке, которая сначала завела нас в жидкий березовый лесок, а потом, когда мы прошли его, вывела к крутому берегу реки. Мы шагали рядом с темнеющим обрывом, внизу, справа, поблескивала речка, слева колосилось поле ржи.

Мы свернули и пошли прямо через поле в сторону чернеющего далеко впереди леса. Старик сказал с сожалением про рожь, что уже начало октября, а никто не торопится её убирать.

Впереди замерцал квадрат тусклого света. Подойдя ближе, я увидел черную покосившуюся избушку, свет падал сквозь маленькое, без стекол, окно, из трубы валил дым.

Мне показалось, что здесь уже много лет никто не жил. Внутри изба состояла всего из одной комнаты, напротив двери высилась серая печь. Только огонь, горевший в печи и свечка, стоявшая на покосившемся табурете, освещали избу. В этой полутьме я разглядел скамьи у стен и стол у окна, на котором валялись какие-то тряпки и еще черт знает какой мусор.

Несмотря на разгорающийся огонь в печи, внутри избы было холодно, как в погребе зимой. Ольга Захаровна стояла у печи и мешала в большом котле, висящем над огнем, какую-то булькающую жидкость, от которой шел неприятный запах.

– Послеобеденная дрема, – сказала Ольга, не оборачиваясь.

– Что? – не понял я.

– Три стакана сахара и глаз единорога. – Она хохотнула и обернулась.

Я отшатнулся. Лицо состарилось до неузнаваемости, на меня глядела кривая на один глаз, сумасшедшая старуха.

Ольга Ершова, внюхиваясь в воздух, шагнула ко мне, и я невольно отступил к двери. Но Тимофей Дмитриевич шепнул мне:

– Не бойся, Ольге Захаровне пришлось вызвать дух своей бабки и вселить её в свое тело, чтобы та сотворила это зелье. Поэтому не удивляйся тому, что она говорит, все-таки в одной голове две личности.

– Помалкивай, старый хрыч! – гаркнула Ершова. – Мы вполне себе в своем уме, даже если это и не мой ум… то есть мозг-то не мой, а вот один из умов… – Она махнула рукой и сплюнула на пол. – Давай, поповский сын, ложись на стол. Луна уж над трубой висит. Живей, живей! – Она боком скакнула к столу и, напевая что-то про одиночество берцовой кости на древнем поле брани, принялась скидывать хлам со стола на пол.

Тимофей Дмитриевич кинулся было ей помогать, но Ершова управилась за минуту, так как появилась в ней какая-то нечеловеческая ловкость и быстрота. Я же стоял в растерянности, так как не ожидал, что обряд будет вершить дух чокнутой старухи, которая, похоже, при жизни была черной ведьмой.

Ершова схватила меня за плечо ледяной рукой, рванула к столу и снова приказала лечь. Я вытянулся на деревянном шершавом столе, ботинки остались висеть в воздухе.

– Вяжи его! Да покрепче! – Ершова кинула моток веревки деду, а сама скакнула к печи.

– Зачем? – Я приподнялся, мне все больше не нравилось происходящие.

– Магию просто так не выцарапаешь, сопротивляться будет. – Ершова, схватив котел, поволокла его к столу. – Так мы её клещами да зубилом.

Я поднялся и хотел соскочить со стола, но не успел, так как Ершова, плюхнув котел на трехногий табурет, схватила какую-то палку и огрела ею меня по лбу. Даже звездочки перед глазами поплыли.

– Да вяжи его, идиот старый! – крикнула Ольга.

Она опять ударила меня палкой, уже по груди, и припечатала к столу, а старик шепнул что-то, одна веревка связала мне ноги, а вторая привязала меня к столу.

– Ничего плохого с тобой не будет, – успокоил меня старик.

Ершова оттолкнула Тимофея и взмахнула надо мной кривыми руками, в правой руке сверкнуло огромное лезвие ножа. Я в ужасе вытаращил глаза, ожидая, что нож вонзится прямо в сердце. Но Ершова стала чертить в воздухе пентаграмму и произносить заклинания, и надо мной повис огненный знак сатаны.

– Магию растений держат в твоей крови заклинания смерти и любви, – сказала Ершова. – Если мы развеем эти заклинания, магия улетит, как воздушный шарик.

Ершова взяла пучок из трав и, отрывая листья и цветки, стала кидать их на меня, приговаривая:

– Любовь убьем ненавистью, смерть изгоним временем.

Она зачерпнула деревянным черпаком из котла жижу, налила в жестяную кружку. Потом приподняла меня за шкирку и приказала выпить все. Я не пил, мне просто закинули зелье в глотку. Оно обожгло огнем и горечью, желудок взбунтовался, не желая принимать отраву, но все же зелье не покинуло меня.

– Ну как, ядреная получилась ненависть? – хохотнула Ершова. – Три головы гадюки, желчь ростовщика, сердце брошенной невесты.