— Ты обычно так ведешь дела? — спросила она, указывая на зажженные свечи, идеально сервированный стол и мягкую джазовую музыку, лившуюся через динамики. — Больше похоже на то, что ты на начальных стадиях своего фирменного представления по стаскиванию трусиков. О! Что в таких случаях танцуют? Маленькое празднование тачдауна?

Конечно, Гвен видела насквозь мое обычное поведение на свидании, которое на самом деле было откровенным дерьмом, — это отлично работало для таких, как Николь. Она практически лишалась чувств от всего антуража, что должно было стать первым звоночком. Почему я был настолько глуп, чтобы испробовать то же самое на Гвен?

— Это на десерт, — сказал я. — Вместе с бутылкой шампанского, я думаю, ты сможешь найти только сыр.

Она сделала глоток каберне и сказала:

— А я думала, что по твоему мнению пузырьки можно найти только в джакузи.

— Я всегда не понимал, почему тебе так нравится быть изворотливой и дикой, но если это твоя фишка, я могу быть уверенным, что это произойдет, — сказал я, представляя ее соблазнительной, влажной и обнаженной в различных компрометирующих позах. Было просто невозможно этого не сделать.

— О, я собираюсь держаться подальше от всего, где можно столкнуться с секрецией тела и гнойными заболеваниями, — ее голос оставался уверенным, но ее выражение лица требовало того, чтобы над ним поработали. Небольшой румянец окрасил ее щеки, обнажая ее блеф, и мне было интересно, показывал ли ей хоть один парень, насколько она чертовски может быть желанной. Позволяла ли она хоть кому-нибудь подобраться так близко.

Конечно же, кто-то пытался сделать это. Видит Бог, я провел большую часть своего подросткового возраста, безнадежно пытаясь сделать это. И хотя я и украл поцелуй в средней школе, она по-прежнему держала меня на расстоянии вытянутой руки. Но сейчас Гвен была здесь — на моей кухне, смешная, нахальная и такая чертовски сексуальная, что я знал, что буду сожалеть всю оставшуюся жизнь, если хотя бы не попытаюсь взять эти стены штурмом вновь.

— Это очень плохо, — сказал я, обходя столешницу и становясь перед ней. Она развернулась на табурете, чтобы посмотреть на меня, ее колени задели мои бедра, посылая электрический заряд вверх по моим ногам. — Я с нетерпением ждал, чтобы разгадать одну из самых главных загадок в моей жизни, — я наклонился вперед, нависая над ней, борясь с удовлетворенной улыбкой, когда Гвен поерзала на своем месте, раздвигая ноги, чтобы быть ко мне ближе.

— У меня есть сомнения, что горячая ванная сможет передать какие-то знания касаемо того, почему у Барби есть грудь, тогда как Кену не дают даже элементарного «оборудования», — сказала она, ее голос был напряженным, практически неестественным, будто она изо всех силы старалась сохранить самообладание.

— Нет, — я сделал долгий глоток каберне, затем прижал руку к холодному мрамору рядом с ее плечом, парализованный тем, как расширились ее зрачки, поглотив коричневую радужку. Я наклонился еще ближе, мой рот был совсем рядом с ее ухом. — Но я всегда хотел узнать, черное или что-то неожиданное?

Она отпрянула, ударяясь локтем о столешницу, качнувшись на табурете.

— Что?

Я пожал плечами, несмотря на то, что энергия гудела внутри меня.

— Твои трусики. Ты щеголяешь в черном, как и все в твоем гардеробе, или их цвет немного интереснее?

Гвен встала, сокращая то небольшое расстояние, что оставалось между нами. Ее твердый взгляд встретился с моим.

— Единственный раз, когда я не надену черное, Сладкая Булочка, — сказала она, поглаживая пальцами мою грудь, жар ее ладони просачивался через мою футболку, — будет тогда, когда ты не наденешь вообще ничего, — она подмигнула, а потом шагнула так, чтобы быть вне моей досягаемости, заставив мою голову повернуться следом за ней.

Первое очко в турнирной таблице было присуждено Гвен Лалонд. Но по-прежнему оставалось еще много игрового времени.

До готовности лазаньи оставалось десять минут, я подошел к холодильнику, чтобы достать чесночный хлеб. А, возможно, использовал поток холодного воздуха, чтобы остыть после нашей последней беседы.

— Что ты делаешь? — спросила Гвен, бокал с вином замер в воздухе, испуганное выражение сменило ее прежнюю уверенность.

— Размораживаю чесночный хлеб. Чтобы макать его в соус.

— Я бы не доверилась этому переработанному мусору, чтобы даже отмахиваться от безглютенового вампира.

— Что в нем плохого? Это экономит время и довольно вкусно.

Гвен покачала головой.

— Ты знаешь, что дорога в ад усеяна короткими путями, так? Если это достойная пища, то она должна готовиться с нуля.

Допив свое вино, она поставила свой пустой бокал рядом с моим, положила в мусорку чесночный хлеб из бакалеи, порылась в шкафах и в холодильнике, собирая разные продукты. Когда она взяла сухие петрушку и орегано, я уже почти сказал ей, что банки стояли в буфете с тех самых пор, как я купил квартиру, но она бы, наверное, потащила меня в местную теплицу, и я бы обзавелся собственным садом трав.

То, как Гвен двигалась по кухне, — спокойно, естественно, эффективно — заставляло думать, что она была постоянной составляющей моей квартиры с того самого момента, как я продумывал планировку. Как будто она всегда принадлежала этому месту. Это была та сцена, к которой я мог так легко привыкнуть.

— Ты ответственный за чеснок. Поруби шесть долек, — сказала она, передавая мне головку чеснока и нож. — Я займусь остальным.

— Это мое единственное задание? — спросил я.

— Учитывая твой уровень мастерства, думаю, что это единственное, с чем ты сможешь справиться. В противном случае, полночь наступит еще до того, как хлеб будет готов.

— Я возмущен твоими словами. Я приготовил лазанью самостоятельно.

Она поставила сотейник на плиту, зажгла конфорку, добавила оливковое масло, соль, перец и горсть сушенных трав.

— Сколько часов ты потратил на то, чтобы подготовить все это?

— Два, — Гвен прислонилась бедром к столешнице и подняла бровь. — Весь вечер, — признался я.

— Я так и думала, — сказала она с ухмылкой, потом порезала на кусочки чиабатту, которую я оставил, чтобы утром приготовить тосты, и намазала одну сторону маслом.

Я старался извлечь зубчики чеснока из луковицы, но они не сдвинулись. Они что были приклеены? И у кого было так много терпения для этого? Вот в чем была причина появления чесночного порошка.

— Эта луковица неправильная, — сказал я, бросая ее на разделочный стол.

Гвен рассмеялась и ткнула меня в бок.

— Подвинься. Как бы я не получала удовольствие от твоих мучений, я покажу тебе один фокус того, как очистить чеснок меньше чем за минуту. Сначала, оторви головку тыльной стороной ладони, аккуратно потягивая ее назад и вперед, чтобы разделить зубчики и снять шелуху, — она положила луковицу в центре разделочной доски и показала мне движение, и, конечно же, зубчики чеснока отделились от основания.

— Впечатляет, но я видел и получше, — сказал я.

Она вздохнула.

— Найди мне две большие миски, сможешь?

Открыв посудомоечную машину, я достал те, что были из нержавеющей стали, которую я использовал для охлаждения ног и посмотрел на нее, говоря глазами «что на этот раз?».

— Они чистые, Сладкая Булочка?

— Ты в меня совсем не веришь, — я вздохнул. — Конечно, они чистые.

— Теперь положи зубчики в одну чашку и накрой все это второй, чтобы у тебя получился купол. Давай, — Гвен кивнула мне, чтобы я следовал ее указаниям. После того, как я сделал это, она сказала: — Теперь давай используем с умом все те часы, которые ты провел с тренажером «Мясотряс», и потрясем все это двадцать секунд.

— Я подарил его Крису на Рождество в прошлом году, — сказал я, ухмыляясь ее подколу. Я никогда не встречал кого-то с подобным остроумием или таким острым языком, и я сомневался, что это когда-нибудь будет казаться устаревшим.

— Весьма увлекательно, но давай покончим уже с этим.

Я снова сделал то, что говорила Гвен, и к моему удивлению, фокус на самом деле сработал. Вся шелуха упала с чеснока, оставив идеально чистые зубчики на дне чашки.