– Вам не нравится?

– Мне нечем дышать. Тут всегда запах полузасохших цветов и пыли.

Я подумал, что она несправедлива к комнате, хотя и понимал, что она хотела сказать. Она, несомненно, имела в виду интерьер.

Комната была явно женская, экзотическая, тепличная, укрытая от всех капризов непогоды. Мужчине вряд ли понравилось бы здесь жить долго. В такой комнате трудно расслабиться, почитать газету, а затем, выкурив трубку, растянуться на диване, задрав повыше ноги. И все же я предпочел бы ее той голой абстракции на верхнем этаже, воплощенному идеалу Клеменси. Как, впрочем, предпочел бы будуар операционной.

Бросив взгляд через плечо, она сказала:

– Это театральная декорация. Сцена для Магды, где она может разыгрывать свои спектакли. – Она взглянула на меня: – Вы поняли, что здесь сегодня происходило? Акт второй: семейный совет. Режиссура Магды. Все это не стоит выеденного яйца. Тут не о чем говорить и нечего обсуждать. Все уже решено и подписано.

В голосе не было грусти. Скорее удовлетворение. Она перехватила мой взгляд.

– Вам этого не понять, – сказала она раздраженно. – Мы наконец свободны. Разве вы не видите, что Роджер был несчастен все эти годы? Просто несчастен. У него никогда не было склонности к бизнесу. Он любит лошадей и коров, любит бродить бесцельно на природе, но он обожал отца – они все его обожали. В этом-то и кроется основной порок этого дома – слишком большая семейственность. Я ни в коем случае не хочу сказать, что старик был тиран, что он их угнетал или запугивал. Совсем напротив. Он дал им деньги и свободу, он был к ним очень привязан. И они всегда платили ему тем же.

– И что в этом плохого?

– Мне кажется, хорошего тут мало. По-моему, родители должны оборвать свои связи с детьми, когда те вырастают, стушеваться, отойти в тень, заставить себя забыть.

– Заставить? Не слишком ли громкое слово? Мне думается, такая насильственность так или иначе вещь скверная.

– Если бы он не строил из себя такой личности…

– Строить личность нельзя. Он был личностью.

– Для Роджера слишком сильной. Роджер боготворил его. Ему хотелось делать все так, как хотел отец, и быть таким, каким хотел его видеть отец. А он не мог. Отец специально для него создал эту фирму ресторанных услуг. Она была предметом особой радости и гордости старика. И Роджер лез из кожи, чтобы вести дела таким же образом, как отец. Но у него к этому нет никаких способностей. В бизнесе Роджер, можно сказать, просто дурак. И это чуть не разбило ему сердце. Он все эти годы чувствовал себя несчастным и пытался бороться, видя, как все катится по наклонной плоскости. У него возникали какие-то неожиданные идеи и планы, которые всегда оказывались несостоятельными и еще сильнее усугубляли ситуацию. Годами чувствовать себя неудачником… Что может быть ужаснее? Вы не знаете, насколько он был несчастен, а я знала. – Она снова повернула голову и посмотрела на меня: – Вы полагали – так, во всяком случае, вы сказали полиции, – что Роджер мог убить отца… из-за денег. Вы представить себе не можете, как смехотворно это ваше предположение.

– Теперь я понимаю, – сказал я виновато.

– Когда Роджер осознал, что он уже не властен что-либо предотвратить и что крах неминуем, он почувствовал облегчение. Да, да, именно облегчение. Волновало его только одно – как все это воспримет отец. Сам он уже ни о чем другом не мог думать, кроме как о новой жизни, которую нам с ним предстоит начать.

Губы ее дрогнули, и голос неожиданно потеплел.

– И куда вы поедете? – спросил я.

– На Барбадос. Там недавно умер мой дальний родственник и оставил мне маленькое поместье – сущий пустяк. Но у нас, по крайней мере, есть куда ехать. Мы, очевидно, будем страшно бедны, но прожиточный минимум как-нибудь наскребем – там жизнь недорогая. Мы будем наконец вдвоем, далеко от них всех, без забот. – Она вздохнула. – Роджер смешной. Больше всего он беспокоился из-за меня, из-за того, что я буду бедна. В нем, мне кажется, крепко засело фамильное отношение к деньгам. Когда жив был мой первый муж, мы были ужасно бедны, и Роджер считает, что я необычайно мужественно переносила эту бедность. Он не понимает, что я была счастлива, по-настоящему счастлива. Я никогда больше не была так счастлива. И при всем том – я никогда не любила Ричарда так, как я люблю Роджера.

Глаза ее были полузакрыты. Я вдруг понял, как глубоко ее чувство.

Затем она медленно открыла глаза и посмотрела на меня:

– Я никогда не могла бы убить человека из-за денег. Я не люблю деньги, надеюсь, вы это понимаете.

Я не сомневался, что она говорит то, что думает. Клеменси Леонидис принадлежала к той редкой категории людей, которых не привлекают деньги. Роскоши они предпочитают аскетическую простоту и с недоверием относятся к собственности.

Однако есть много людей, для которых деньги сами по себе лишены привлекательности, но их может соблазнить власть, которую эти деньги дают.

Я сказал:

– Допустим, вы лично к деньгам равнодушны, но умело вложенные деньги открывают массу интересных перспектив. С помощью денег можно, например, субсидировать научные исследования.

Я подозревал, что Клеменси фанатично предана своей работе.

Ответ был неожиданным:

– Сомневаюсь, что все эти субсидии приносят много пользы. Как правило, деньги тратятся совсем не на то. И все стоящее в науке делается энтузиастами, энергичными и напористыми людьми со своим видением мира. Дорогое оборудование, обучение, эксперименты никогда не дают результатов, которых от них ждешь. Как правило, все попадает не в те руки.

– И вы готовы бросить вашу работу, если уедете на Барбадос? Вы ведь не отказались от этой мысли, насколько я понимаю?

– Нет, конечно. Мы уедем, как только нас отпустит полиция. А работу я готова бросить. Почему бы и нет? Я не люблю сидеть без дела, но на Барбадосе мне это не грозит, – сказала она просто и с нетерпением добавила: – Скорее бы только все прояснилось!

– Клеменси, как по-вашему, кто мог это сделать? – спросил я. – Будем считать, что ни вы, ни Роджер к этому не имели никакого касательства – у меня действительно нет оснований думать иначе. Но неужели вы, такой умный и тонкий наблюдатель, не имеете никакого представления о том, кто мог это сделать?

Она метнула в мою сторону какой-то странный взгляд. Когда она заговорила, голос ее вдруг стал напряженным, она с трудом подбирала слова.

– Нельзя заниматься гаданием, – сказала она. – Это ненаучно. Ясно только, что Бренда и Лоуренс первые, на кого падает подозрение.

– Так вы думаете, что это могли сделать они?

Клеменси пожала плечами.

Она постояла, как бы прислушиваясь к чему-то, затем вышла из комнаты, столкнувшись в дверях с Эдит де Хевиленд.

Эдит направилась прямо ко мне.

– Я хотела бы с вами поговорить, – сказала она.

Я сразу вспомнил отцовские слова. Было ли это…

– Надеюсь, у вас не сложилось неверного представления… я имею в виду Филипа. Филипа не так-то просто понять. Он может показаться замкнутым и холодным, но на самом деле он совсем не такой. Это манера держаться. С этим ничего не поделаешь – он в этом не виноват.

– Я и не думал… – начал было я, но она не обратила внимания на мои слова и продолжала:

– Вот и сейчас… в связи с Роджером. И не потому, что ему жалко денег. Он совсем не жадный. В действительности он милейший человек… всегда был милым… Но его надо понять.

Я взглянул на нее, как мне думалось, глазами человека, который полон желания понять. Она сказала:

– Частично, мне кажется, это из-за того, что он второй сын в семье. Со вторым ребенком всегда что-то неладно – он с самого начала ощущает свою ущербность. Филип обожал Аристида. Все дети его обожали. Но Роджер пользовался его особой любовью, он был его любимцем, его гордостью. Старший сын, первенец, и мне кажется, Филип всегда это чувствовал и поэтому замкнулся в своей скорлупе. Он пристрастился к чтению и полюбил книги о прошлом, обо всем, что не связано с сегодняшней жизнью. Я думаю, что он страдал – дети ведь тоже страдают… – Помолчав, она продолжала: – Я думаю, он всегда ревновал отца к Роджеру. Может быть, он даже сам об этом не догадывался. Но мне кажется – ужасно так говорить, тем более что я уверена, он этого не осознает, – сам факт, что Роджер потерпел неудачу, затронул Филипа гораздо меньше, чем следовало бы.