– Но дед не хотел, чтобы она отсюда уезжала, – возразила София. – Он все время возражал.

– Наш дуся-дедуся любил, чтобы все были у него на глазах. Старики часто очень эгоистичны в этом отношении. Ребенок должен быть среди сверстников. Кроме того, сама Швейцария – здоровая страна: зимний спорт, свежий воздух, продукты гораздо лучше тех, что мы едим.

– А не будет сложностей с ее устройством в Швейцарии, учитывая все валютные препоны? – спросил я.

– Это ерунда! Какой-нибудь рэкет наверняка существует и в школьном образовании. Можно, в конце концов, обменять ее на швейцарского ребенка. Словом, есть тысяча способов… Рудольф Олстер сейчас в Лозанне, но я завтра же телеграфирую ему и попрошу все уладить. Мы сумеем отправить ее уже в конце недели.

Магда взбила диванную подушку и, подойдя к двери, поглядела на нас с обворожительной улыбкой.

– Молодость – это всё! – У нее это прозвучало, как стихи. – Думать надо прежде всего о молодых. Дети мои, позаботьтесь о цветах – синие генцианы, нарциссы…

– В октябре? – переспросила София, но Магда уже ушла.

София безнадежно вздохнула.

– Невозможный человек моя мать, – сказала она. – Взбредет ей что-нибудь в голову, и она тут же начинает рассылать сотни телеграмм с требованием устроить все в ту же минуту. Для чего понадобилось в такой дикой спешке отправлять Жозефину в Швейцарию?

– В этой идее о школе есть что-то здравое. Мне кажется, общество сверстников для Жозефины будет полезно.

– Дед так не считал, – упрямо повторила София. Я почувствовал легкое раздражение.

– София, дорогая моя, неужели ты думаешь, что старик, которому за восемьдесят, может лучше судить о том, что требуется для блага маленькой девочки?

– Дед лучше всех знал, что нужно каждому из нас.

– Лучше, чем тетушка Эдит?

– Разве что она. Она всегда была за школу. Я признаю, что у Жозефины появились дурные привычки – хотя бы эта жуткая манера подслушивать. Но, по-моему, она просто играет в сыщиков.

Что вынудило Магду принять такое неожиданное решение? Только ли забота о благополучии Жозефины? Жозефина была на редкость хорошо осведомлена обо всем, что происходило в доме незадолго до убийства, что, естественно, было не ее дело. Здоровая школьная обстановка, постоянные игры на свежем воздухе – все это, несомненно, должно было пойти ей на пользу. Но меня тем не менее удивила скоропалительность решения Магды и ее настойчивость в этом вопросе. Не потому ли, что Швейцария была далеко отсюда?

Мой старик сказал: «Пусть побольше с тобой разговаривают…»

На следующее утро, пока я брился, я думал о том, что это дало.

Эдит де Хевиленд говорила со мной – более того, она даже искала со мной встречи. Клеменси тоже говорила со мной (или, кажется, это я начал с ней разговор…). Говорила со мной и Магда – для нее я был не более чем зрителем на ее спектаклях. С Софией, естественно, я тоже говорил. И даже няня говорила со мной. Но стал ли я хоть на йоту мудрее от этих бесед? Была ли сказана хоть одна ведущая к разгадке фраза? Или слово? Далее, заметил ли я какие-нибудь признаки непомерного тщеславия, которому придавал такое значение отец? Мне представлялось, что никаких.

Единственный, кто не выразил ни малейшего желания говорить со мной, был Филип. Мне это показалось неестественным. Особенно теперь, когда он не мог не знать, что я хочу жениться на его дочери. И при этом вел себя так, будто меня в доме нет. Вполне возможно, что он был недоволен моим присутствием. Эдит де Хевиленд извинилась за него, сказала, что это манера поведения. Она явно беспокоится за него. Но почему?

Я стал думать об отце Софии. Он был человеком с подавленными комплексами. Рос несчастным, ревнивым ребенком, ему ничего не оставалось, как замкнуться в своей скорлупе. Он погрузился в мир книг – в дебри истории. За его напускной холодностью и сдержанностью могут скрываться страстные чувства. Неадекватный мотив – убийство по финансовым соображениям – никого бы не убедил. Мне ни разу не пришла мысль о том, что Филип Леонидис способен был отравить отца из-за того, что у него было денег меньше, чем ему бы хотелось. Но могли быть и глубокие психологические причины, заставляющие его желать смерти отца. Филип в свое время поселился в отцовском доме, а позднее туда перебрался и Роджер, после того как разбомбило его дом во время войны. Филип изо дня в день видел, что не он, а Роджер любимец отца. И не могла ли в его горячечный мозг закрасться мысль о том, что единственный для него выход – смерть отца? А тут еще и благоприятное стечение обстоятельств, когда эта смерть могла быть инкриминирована старшему брату? Роджеру нужны были деньги – он оказался накануне банкротства. Не подозревая о том, что у Роджера состоялся последний разговор с отцом и отец предложил ему помощь, Филип мог воспользоваться моментом – мотив для убийства был настолько очевиден, что подозрение непременно должно было пасть на Роджера. Но неужели душевное равновесие Филипа было до такой степени нарушено, что он решился на убийство?

Я порезал бритвой подбородок и выругался. Какого черта! Что я, собственно, делаю? Пытаюсь обвинить в убийстве отца Софии? Недурное занятие… София не для этого позвала меня сюда.

А может быть… Тут явно было что-то недоговоренное, что-то скрывалось за этой просьбой Софии. А вдруг у нее закралось мучительное подозрение, что ее отец убийца? В этом случае она ни за что не согласилась бы выйти за меня замуж, если, конечно, подозрение оправдалось бы. И поскольку это была София, ясноглазая и мужественная, она хотела добиться правды – неясность навсегда создала бы преграду между нами. В сущности, разве она не говорила мне: «Докажи, что все мои мучительные подозрения неверны. Ну, а если они справедливы, докажи мне их правомерность… чтобы я могла поверить в этот ужас и посмотреть правде в глаза».

Знала ли Эдит де Хевиленд – или, может быть, тоже только подозревала, что Филип виновен? Что она хотела сказать своей фразой: «Люблю, но не делаю из них кумиров»?

И что означал странный взгляд, брошенный Клеменси, когда я спросил ее, кого она подозревает, и она ответила: «Лоуренс и Бренда первые, на кого падает подозрение»?

Вся семья хотела, чтобы это были Бренда и Лоуренс, надеялись на это, но никто по-настоящему не верил, что это были они…

Но вся семья могла ошибаться. И все-таки это могли быть Лоуренс и Бренда.

Или только Лоуренс, а не Бренда…

Что ни говори, а это было бы наименее болезненным выходом из сложившейся ситуации.

Я приложил последний раз ватный тампон к порезу на подбородке и отправился завтракать с твердым намерением как можно скорее поговорить с Лоуренсом Брауном.

Когда я допивал вторую чашку кофе, мне вдруг пришла мысль, что и на меня начинает действовать скрюченный домишко, я тоже хотел найти не прямое решение, а решение, которое бы устраивало меня.

Закончив завтрак, я прошел через холл и поднялся по лестнице. София сказала, что я найду Лоуренса в классной комнате, где он занимается с Юстасом и Жозефиной. Я остановился в колебаниях на лестничной площадке перед дверью Бренды. Что лучше – позвонить, постучать или прямо войти, без предупреждения? Я решил вести себя так, будто это был общий дом единой семьи Леонидисов, а не личные покои Бренды.

Я открыл дверь и прошел внутрь. Все было тихо, и казалось, что никого нет. Дверь налево в большую гостиную была закрыта. Справа две открытые двери вели в спальню и примыкающую к ней ванную комнату. Я знал, что это была та самая ванная по соседству со спальней Аристида Леонидиса, где хранились эзерин и инсулин. Их, очевидно, уже давно изъяла полиция. Я толкнул дверь и проскользнул внутрь.

Теперь мне стало ясно, как легко было обитателю этого дома (и с неменьшим успехом любому человеку со стороны) подняться сюда и незамеченным проскочить в ванную.

Она была отделана с большой роскошью: сверкающий кафель, утопленная в полу ванна. У стены целый набор электрических приборов – небольшая плита с грилем, электрический чайник, маленькая электрическая кастрюля, тостер, – словом, все, что может понадобиться камердинеру для обслуживания престарелого хозяина. На стене висела белая эмалированная аптечка. Я открыл дверцу и увидел разные связанные с медициной предметы: две мензурки, рюмочка для промывания глаз, пипетка, несколько пузырьков с этикетками, аспирин, борная кислота, йод, лейкопластырь, бинты. На отдельной полочке запас инсулина, две иглы для шприца и бутылочка хирургического спирта. На третьей полочке стоял пузырек с надписью «Таблетки» – всего одна или две для приема на ночь, как и было предписано. Там же, по всей вероятности, находились прежде и глазные капли. Все было четко, аккуратно расставлено, все под рукой в случае необходимости, в том числе для убийцы.