– Доброе… утро, инспектор.

– Доброе утро, – резко ответил Тавернер. – Могу я с вами побеседовать?

– Да, конечно. С удовольствием. Если, конечно…

Юстас поднялся:

– Мне уйти, старший инспектор? – Голос был приятный, тон слегка надменный.

– Мы… мы продолжим занятия позже, – пролепетал учитель.

Юстас с небрежным видом направился к двери. Я заметил какую-то напряженность в его походке. Выходя, он поймал мой взгляд и, проведя пальцем себе по горлу, ухмыльнулся. Затем закрыл за собой дверь.

– Итак, мистер Браун, – начал Тавернер, – анализ все расставил на места. Причина смерти мистера Леонидиса – эзерин.

– Я… Вы хотите сказать… значит, мистера Леонидиса действительно отравили? Я все надеялся…

– Его отравили, – резко проговорил Тавернер. – Кто-то подменил инсулин глазными каплями.

– Не могу поверить… Невероятно.

– Вопрос в том, у кого была причина для этого.

– Ни у кого. Абсолютно ни у кого! – Молодой человек возбужденно повысил голос.

– Вы не хотите, чтобы присутствовал ваш адвокат?

– У меня нет адвоката. Он мне не нужен. Мне нечего скрывать… нечего.

– Вы отдаете себе отчет в том, что все ваши заявления записываются?

– Я невиновен… уверяю вас, невиновен.

– Ничего другого я и не предполагал. – Тавернер помолчал. – Миссис Леонидис как будто много моложе своего мужа?

– Да… кажется… да, это так.

– Ей, вероятно, бывало иногда скучновато?

Лоуренс Браун ничего не ответил, только облизнул пересохшие губы.

– Должно быть, ей было приятно иметь компаньона своего возраста, живущего тут же?

– Я… нет, вовсе нет… то есть… не знаю.

– Мне кажется вполне естественным, чтобы между вами зародилась привязанность…

Молодой человек бурно запротестовал:

– Нет, нет, никакой привязанности! Ничего похожего! Я знаю, что у вас на уме, но это не так! Миссис Леонидис всегда была ко мне добра… Я испытываю к ней величайшее… величайшее уважение… но ничего больше, ничего, уверяю вас. Просто чудовищно предполагать такие вещи! Чудовищно! Я бы не мог никого убить… или подменить пузырьки… или сделать еще что-нибудь такое ужасное. Я человек чувствительный, у меня слабые нервы. Меня сама мысль кого-то убить приводит в содрогание… и все это поняли… Я против убийства по религиозным соображениям… Поэтому в войну я работал в госпитале, поддерживал огонь под котлами… Невыносимо тяжелая работа… Долго я там не проработал… и тогда мне разрешили преподавать. Я вкладывал все силы в занятия с Юстасом и Жозефиной – она очень умна, но трудный ребенок. Все ко мне были так добры – и мистер Леонидис, и миссис Леонидис, и мисс де Хевиленд. И вот теперь такой ужас… И вы подозреваете в убийстве меня… меня!

Инспектор Тавернер наблюдал за ним с медленно возраставшим интересом.

– Я этого не говорил, – заметил он.

– Но вы так думаете! Я знаю! Все они так думают! Они так смотрят на меня… Я… я больше не могу с вами разговаривать. Мне нехорошо. – И он бросился вон из комнаты.

Тавернер медленно обернулся ко мне:

– Ну, что вы о нем думаете?

– Он смертельно напуган.

– Да, я вижу. Но убийца ли он?

– Если хотите знать мое мнение, – вмешался сержант Лэм, – у него бы пороху не хватило.

– Да, голову он никому бы не размозжил и из пистолета не выстрелил, – согласился старший инспектор. – Но в данном случае – много ли было нужно? Всего-то переставить две бутылочки… и помочь очень старому джентльмену покинуть этот свет сравнительно безболезненным способом.

– Можно сказать, легкая смерть, – вставил сержант.

– А дальше, возможно, через пристойный промежуток времени его ждет женитьба на вдове, которая унаследует сто тысяч не обложенных налогом фунтов, за которой и так уже закреплено примерно столько же, и к тому же она обладательница жемчугов, рубинов и изумрудов величиной чуть не со страусиное яйцо! Ну, ладно. – Тавернер вздохнул. – Все это из области гипотез и предположений. Я его припугнул как следует, но страх еще ничего не доказывает. Он бы испугался, даже если он и невиновен. Да и в любом случае вряд ли он главное действующее лицо. Скорее уж дамочка… Только какого дьявола она в таком случае не выбросила пузырек из-под инсулина или не вымыла его? – Инспектор повернулся к сержанту: – Что говорит прислуга? Были между ними шашни?

– Горничная говорит, что они влюблены друг в друга.

– Основания?

– Взгляд, каким он на нее смотрит, когда она наливает ему кофе.

– Да, ценное свидетельство, большой от этого прок в суде! А что-нибудь более определенное?

– Никто ничего не замечал.

– А уж они бы заметили, будьте уверены! Знаете, я начинаю думать, что между этими двумя действительно ничего нет. – Он взглянул на меня. – Пойдите-ка поболтайте с ней. Меня интересует ваше впечатление.

Я отправился не очень охотно, но с некоторой долей любопытства.

Бренда Леонидис сидела в той же позе, в какой мы ее оставили. Она вскинула на меня острый взгляд:

– А где инспектор Тавернер? Он еще зайдет?

– Пока нет.

– Кто вы такой?

Наконец-то мне задали вопрос, которого я ждал все утро.

Я ответил с умеренной правдивостью:

– Я имею некоторое отношение к полиции. Я также друг семьи.

– Семья! Свиньи они! Ненавижу их всех!

Она глядела на меня расширенными глазами, губы ее подергивались. Вид у нее был хмурый, испуганный и сердитый.

– Они всегда ко мне относились по-свински, всегда. С первого дня. Почему это мне нельзя было выйти за их драгоценного отца? Им-то что за дело? У них у всех горы денег. И все это им дал он. У них самих ума бы не хватило их заработать! Почему мужчине и не жениться еще раз? Пусть он даже старый? Да он и не был старый – внутренне. Я очень к нему привязалась. Очень. – Она с вызовом взглянула на меня.

– Понимаю, – сказал я, – понимаю.

– Наверное, вы мне не верите, но я говорю правду. Мужчины мне до смерти надоели. Мне хотелось иметь свой дом, хотелось, чтобы обо мне кто-то заботился, говорил приятные вещи. Аристид говорил мне замечательные слова… умел рассмешить… и был очень умный. Он придумывал разные хитрые штуки, чтобы обойти все эти дурацкие правила. Он был очень, очень умный. Я нисколько не рада, что он умер. Мне так его жалко.

Она откинулась на спинку дивана. Ее довольно большой рот как-то странно кривился на сторону, придавая ее улыбке сонливое выражение.

– Я была здесь счастлива. Чувствовала себя надежно. Ходила по самым шикарным дамским салонам, про которые только читала. Одевалась ничуть не хуже других. Аристид дарил мне разные красивые вещицы. – Она вытянула руку, любуясь рубином на пальце.

На миг ее рука представилась мне кошачьей лапой с растопыренными когтями, а голос – кошачьим мурлыканьем. Она все еще улыбалась своим мыслям.

– Что тут дурного? – спросила она с вызовом. – Я была к нему внимательна. Ему со мной было хорошо. – Она пригнулась вперед. – Знаете, как я с ним познакомилась?

И она продолжала, не дожидаясь ответа:

– Это было в «Веселом трилистнике». Он заказал яичницу с гренками, а когда я принесла заказ, я плакала. «Сядьте, – сказал он, – расскажите, что случилось». – «Ой, нет, мне нельзя, – ответила я, – меня за это уволят». – «Не уволят, – сказал он. – Это мой ресторан». Тогда я к нему присмотрелась. «Забавный старикашка», – подумала я сначала. Но он был такой властный, и я ему все рассказала… Вы про это еще услышите от них, они будут говорить, что я была гулящая. Ничего подобного. Меня воспитывали как следует. У родителей была мастерская, классная мастерская художественного рукоделия. Я не из тех девиц, у которых полно дружков и они себя не соблюдают. Но Терри – дело другое. Терри был ирландец и уезжал за море… Он мне ни разу не написал… Словом, я вела себя как дура. Вот почему я плакала – попалась точно какая-то посудомойка.

В голосе ее послышалось презрение, порожденное сознанием собственного превосходства.