Тавернер ответил что-то приличествующее. Затем принялся за свои обычные расспросы: когда он услыхал, что отцу плохо?

– За мной прибежала Бренда. Отцу стало плохо, она сказала, что у него какой-то приступ. Всего полчаса назад я сидел с моим дорогим отцом. И все было в порядке. Я бросился к нему. Лицо у него посинело, он задыхался. Я кинулся вниз, к Филипу. Филип позвонил доктору. Я… мы ничего не могли поделать. Я, конечно, тогда и думать не думал, что тут какие-то фокусы. Фокусы? Я сказал – фокусы? Господи, ну и слово выбрал.

С некоторым трудом мы с Тавернером выбрались наконец из насыщенной эмоциями атмосферы роджеровской комнаты и очутились опять на площадке лестницы.

– Уф! – с облегчением вздохнул Тавернер. – Какой контраст по сравнению с другим братцем. – И добавил без особой последовательности: – Занятно, как комнаты много говорят об их обитателях.

Я согласился с ним, и он продолжал:

– И еще занятно, как люди подбирают себе партнеров.

Я не совсем понял, кого он имел в виду – Клеменси и Роджера или Филипа и Магду. Его слова были равно применимы к обеим парам. И тем не менее оба брака можно было отнести к разряду счастливых. Во всяком случае, брак Роджера и Клеменси.

– Я бы не сказал, что он похож на отравителя, а вы как считаете? – сказал Тавернер. – Так сразу на него не подумаешь. А впрочем, никогда не угадаешь. Вот она больше подходит на эту роль. Она безжалостная. Может, даже немного сумасшедшая.

И опять я согласился с ним.

– Правда, не думаю, – добавил я, – что она способна убить только из-за того, что не одобряет чьих-то жизненных позиций. Но может быть, если она ненавидела старика… Впрочем, не знаю, совершаются ли убийства просто из одной только ненависти?

– Крайне редко, – отозвался Тавернер. – Сам я никогда с такими случаями не сталкивался. Нет, думаю, нам надо держаться миссис Бренды. Хотя, бог знает, найдем ли мы когда-нибудь доказательства.

Горничная отворила нам дверь в противоположное крыло. При виде Тавернера у нее сделалось испуганное и в то же время слегка презрительное выражение лица.

– Хотите видеть хозяйку?

– Да, пожалуйста.

Она провела нас в большую гостиную и оставила одних.

Размеры комнаты были те же, что и у гостиной под ней. Мебель была обита плотным кретоном веселой расцветки, на окнах висели полосатые шелковые портьеры. Над камином я увидел портрет, который буквально приковал мой взгляд – и не только из-за мастерства художника, но также из-за притягательности изображенного лица. Это был портрет старика в черной бархатной скуфейке, с темными пронзительными глазами и головой, глубоко ушедшей в плечи. Холст, казалось, излучал жизненную силу и энергию, исходившую от старика. Сверкающие глаза глядели прямо в мои.

– Это он самый и есть, – проговорил инспектор Тавернер. – Писал художник Огастес Джон. Личность, ничего не скажешь.

– Да, – согласился я, сознавая, что этот односложный ответ не отражает моих впечатлений.

Теперь я понял, что имела в виду Эдит де Хевиленд, говоря, что в доме без него пусто. Это был тот самый человек, который построил скрюченный домишко, и теперь без него домишко утратил свой смысл.

– А вон его первая жена, портрет кисти Сарджента.

Я вгляделся в картину, висевшую в простенке между окнами. Сарджент, как и на многих своих портретах, обошелся с оригиналом довольно жестоко. Удлиненное лицо было, на мой взгляд, чрезмерно вытянутым и даже немного, что называется, лошадиным, хотя и чувствовалось, что художник при этом соблюдал верность натуре. Красивое лицо, но безжизненное. Неподходящая жена для маленького энергичного деспота, ухмыляющегося с портрета над камином.

Дверь открылась, и вошел сержант Лэм.

– Слуг я опросил, как мог, сэр, – доложил он. – Но без успеха.

Тавернер вздохнул.

Сержант Лэм достал записную книжку и уселся в дальнем конце комнаты, чтобы не мешать.

Дверь снова отворилась, и появилась вторая жена Аристида Леонидиса.

Черное, из очень дорогой ткани, просторное платье с закрытым воротом и длинными, до запястий, рукавами окутывало ее всю. Она двигалась с ленивой грацией, и траур ей, безусловно, шел. Лицо было хорошенькое, но пресное. Довольно густые каштановые волосы были уложены чересчур затейливо. Она напудрила и нарумянила лицо и накрасила губы, но видно было, что она недавно плакала. На шее у нее была нитка очень крупного жемчуга, на одной руке – кольцо с большим изумрудом, на другой – кольцо с громадным рубином.

И еще одно я заметил: она выглядела испуганной.

– Доброе утро, миссис Леонидис, – непринужденным тоном приветствовал ее Тавернер. – Простите, что опять беспокою вас.

Она ответила невыразительным голосом:

– Наверное, этого не избежать.

– Должен вам сказать, миссис Леонидис, что, если вы хотите пригласить вашего поверенного, это в порядке вещей.

Не знаю, дошло ли до нее все значение этих слов. По-видимому, нет. Она надулась и сказала капризным тоном:

– Мне не нравится мистер Гейтскил. Не надо его мне.

– Вы можете пригласить собственного адвоката, миссис Леонидис.

– Да? Не люблю я этих адвокатов. Только голову задуривают.

– Вы вольны решать сами, – Тавернер изобразил механическую улыбку. – В таком случае приступим?

Сержант Лэм послюнил карандаш. Бренда Леонидис села на диван лицом к Тавернеру.

– Вы что-нибудь выяснили? – спросила она.

Я заметил, что пальцы ее нервно скручивают и раскручивают складку шифонового платья.

– Сейчас мы уже со всей определенностью можем утверждать, что ваш муж умер в результате отравления эзерином.

– То есть он умер от глазных капель?

– У нас нет сомнения в том, что, когда вы делали последний раз укол мистеру Леонидису, вы ввели эзерин, а не инсулин.

– Но я же не знала. Я-то ни при чем. Поверьте мне, инспектор.

– Значит, кто-то умышленно подменил инсулин глазными каплями.

– Какая подлость!

– Да, миссис Леонидис.

– Как вы думаете – кто-то сделал это нарочно? Или нечаянно? А может, кто-то хотел подшутить?

Тавернер ответил вкрадчивым голосом:

– Мы не думаем, что это была шутка, миссис Леонидис.

– Наверное, это кто-то из слуг.

Тавернер не ответил.

– Наверняка. Больше некому.

– Вы уверены? Подумайте, миссис Леонидис. Больше ничего не приходит вам в голову? Может быть, с кем-то у него возникли дурные отношения? С кем-то он поссорился? Кого-то обидел?

Она по-прежнему смотрела на него с вызовом в широко раскрытых глазах.

– Понятия ни о чем таком не имею, – сказала она.

– Вы говорили, что днем ходили в кино?

– Да, я вернулась в половине седьмого, как раз пора было делать укол инсулина… Я сделала укол, как всегда, и вдруг он… ему стало нехорошо… Я перепугалась, побежала к Роджеру… Я уже все вам рассказывала. Что ж, мне десять раз рассказывать одно и то же? – В голосе появилась визгливая истерическая нотка.

– Прошу прощения, миссис Леонидис. А сейчас могу я поговорить с мистером Брауном?

– С Лоуренсом? Зачем? Ему ничего не известно.

– И все-таки я хотел бы с ним побеседовать.

Она бросила на Тавернера недоверчивый взгляд:

– Он сейчас в классной комнате, занимается латынью с Юстасом. Ему зайти сюда?

– Нет, мы сами туда зайдем.

Тавернер быстрыми шагами вышел из комнаты. Мы с сержантом последовали за ним.

– Вы на нее нагнали страху, сэр, – заметил сержант.

Тавернер что-то проворчал. Поднявшись еще на несколько ступенек и пройдя коридором, он привел нас в просторную комнату, выходящую окнами в сад. За столом сидели молодой блондин лет тридцати и красивый темноволосый мальчик лет шестнадцати.

При нашем появлении они подняли головы. Брат Софии Юстас уставился на меня, Лоуренс Браун устремил отчаянный взгляд на старшего инспектора.

Мне еще не приходилось видеть человека, до такой степени парализованного страхом. Он встал, потом сел. Потом буквально пискнул: