И тогда я ему рассказал, что София говорила про жестокость, которая сидит в каждом члене их семьи. Отец заинтересовался.

– Твоя девушка, пожалуй, права, тут что-то есть, – заметил он. – В большинстве семей имеется какой-то дефект, слабое место. С одной слабостью человек, как правило, справляется, но с двумя разными – нет. Наследственность – занятная штука. Возьми, к примеру, безжалостность де Хевилендов и беспринципность – назовем так – Леонидисов. В де Хевилендах ничего худого нет, так как они не беспринципные. А в Леонидисах нет, потому что они не злые. Но вообрази себе потомка, который унаследует обе черты – безжалостность и беспринципность. Понимаешь, что я хочу сказать?

Это был новый для меня ракурс.

– Насчет наследственности не ломай себе голову, не стоит, – посоветовал отец. – Тема слишком сложная, да и каверзная. Нет, мой мальчик, отправляйся-ка просто туда и дай им всем выговориться. Твоя София абсолютно права в одном: ни ей, ни тебе не годится ничего, кроме правды. Вы должны знать определенно. – И он добавил, когда я уже выходил из комнаты: – Не забывай о девочке.

– О Жозефине? То есть не дать ей заподозрить, чем я занимаюсь?

– Нет. Я хотел сказать, присматривай за ней. Не хватает еще, чтобы с ней что-нибудь случилось.

Я непонимающе взглянул на него.

– Ну что же тут, Чарльз, непонятного. По дому где-то бродит хладнокровный убийца. А это дитя явно знает почти все, что там происходит.

– Да, она действительно все знала про Роджера, хоть и сделала неправильный вывод, решив, что Роджер мошенник. Рассказ ее о подслушанном как будто вполне точен.

– Да-да. Свидетельства детей всегда самые точные. Я бы всегда охотно полагался на их показания. Но для суда они не годятся. Дети не выдерживают прямых вопросов, мямлят, выглядят несмышленышами и твердят «не знаю». Но они на высоте, когда получают возможность порисоваться. Именно это и проделывала перед тобой девчонка – рисовалась. Ты выудишь из нее что-нибудь еще, если будешь продолжать в том же духе. Не задавай ей вопросов. Притворись, будто думаешь, что она ничего не знает. Это ее подстегнет. – Он добавил: – Но присматривай за ней. Она может знать чересчур много, и убийца вдруг почувствует себя в опасности.

Я ехал в скрюченный домишко – как я про себя его называл – с чувством некоторой вины. Хотя я честно пересказал Тавернеру все откровения Жозефины насчет Роджера, однако умолчал о том, что, по ее словам, Бренда и Лоуренс Браун писали друг другу любовные письма.

В свое оправдание я убеждал себя, что это всего лишь детские фантазии и верить им нет никаких оснований. На самом-то деле мне не хотелось давать в руки полиции лишние улики против Бренды Леонидис. У меня вызывал острое чувство жалости драматизм ее положения в доме – в окружении враждебно настроенного семейства, которое единым фронтом сплотилось против нее. И если письма существуют, их наверняка отыщет Тавернер с его блюстителями порядка. Мне совсем не улыбалась мысль стать источником новых подозрений насчет женщины, и без того находящейся в трудной ситуации. Кроме того, она клятвенно заверила меня, что между нею и Лоуренсом ничего не было. И я склонен был верить больше ей, чем этому зловредному гному Жозефине. Сама ведь Бренда сказала, что у Жозефины не все «винтики на месте».

Я, однако, был склонен думать, что с винтиками у Жозефины все в порядке. Уж очень умно поблескивали черные бусинки ее глаз.

Я заранее позвонил Софии и спросил, могу ли я снова приехать.

– Ну конечно, приезжай, – ответила она.

– Как дела?

– Не знаю. Видимо, все нормально. Они все еще шарят повсюду. Но что они ищут?

– Понятия не имею.

– Мы все тут стали очень нервными. Приезжай поскорее. Я должна выговориться, иначе совсем свихнусь.

Я обещал тотчас же приехать.

Мое такси остановилось у входа – вокруг не было ни души. Я расплатился с шофером, и он сразу же укатил. Я стоял в нерешительности, не зная, что лучше – позвонить или войти без звонка. Наружная дверь была не заперта.

Я все еще раздумывал, когда вдруг услышал за спиной легкий шорох и быстро повернул голову. Жозефина… Лицо ее было наполовину скрыто большим яблоком. Она стояла в проходе живой тисовой изгороди и смотрела на меня.

Как только я повернул голову, она попятилась.

– Привет, Жозефина!

Она ничего не ответила и скрылась за изгородью. Я пересек дорожку и пошел за ней. Она сидела на грубо сколоченной неудобной скамье у пруда с золотыми рыбками, болтала ногами и грызла яблоко. Из-за круглого румяного яблока глаза глядели хмуро и даже, как мне показалось, враждебно.

– Видишь, я снова здесь, – сказал я.

Это была жалкая попытка завязать разговор, но ее упорное молчание и немигающий взгляд действовали мне на нервы.

Она это уловила чутьем первоклассного стратега и снова промолчала.

– Вкусное яблоко? – спросил я.

На сей раз я удостоился ответа, хотя и крайне немногословного.

– Как вата, – сказала она.

– Сочувствую. Терпеть не могу ватных яблок.

– А кто их любит?

В голосе ее было презрение.

– Почему ты не ответила мне, когда я с тобой поздоровался?

– Не хотела.

– Почему не хотела?

Она убрала яблоко от лица, чтобы до меня как можно яснее дошел смысл сказанных ею слов.

– Вы сюда ходите, чтобы ябедничать полиции.

Я был застигнут врасплох.

– Ты… ты имеешь в виду…

– Дядю Роджера.

– Но с ним все в порядке, – успокоил я ее. – Все в полном порядке. Они знают, что он ничего дурного не делал… то есть я хочу сказать, он не растратил ничьих денег. И вообще ничего плохого не совершил.

Жозефина смерила меня уничтожающим взглядом.

– Какой вы глупый, – сказала она в сердцах.

– Прошу прощения.

– Я и не думала беспокоиться о дяде Роджере. Просто в детективах никто так не делает. Разве вы не знаете, что полиции никогда ничего не говорят до самого конца?

– Теперь дошло. Прости меня, Жозефина. Я виноват.

– Еще бы не виноват, – сказала она с упреком. – Я ведь вам доверяла.

Я извинился в третий раз, после чего она как будто смягчилась и снова принялась грызть яблоко.

Я сказал:

– Полиция все равно бы дозналась. Ни тебе… ни даже мне не удалось бы долго держать все это в секрете.

– Потому что он обанкротится?

Жозефина, как обычно, была в курсе всех дел.

– Думаю, этим кончится.

– Они сегодня собираются это обсуждать. Папа, мама, дядя Роджер и тетя Эдит. Тетя Эдит хочет отдать Роджеру свои деньги – только пока их у нее нет. А папа, наверное, не даст. Он говорит, что если Роджер попал впросак, винить в этом он должен только самого себя и бессмысленно бросать деньги на ветер. Мама даже слышать про это не желает. Она хочет, чтобы папа вложил деньги в «Эдит Томпсон». Вы слыхали про Эдит Томпсон? Она была замужем, но не любила мужа. Она была влюблена в одного молодого человека, его звали Байуотерс. Он сошел на берег с корабля и после театра пробрался какой-то улочкой и всадил нож ему в спину.

Я еще раз подивился необыкновенной осведомленности Жозефины, а также артистизму, с каким она (если не обращать внимания на некоторую неясность в расстановке местоимений) изложила буквально в двух словах основные вехи драмы.

– Звучит-то это все хорошо, – сказала она, – но в пьесе, мне кажется, все будет совсем не так. Будет опять как в «Иезавели». Как бы мне хотелось узнать, почему собаки не отгрызли Иезавели кисти рук, – сказала она со вздохом.

– Жозефина, ты говорила мне, что знаешь почти наверняка, кто убийца.

– Ну и что из этого?

– Кто же он?

Она облила меня презрением.

– Понимаю, – сказал я. – Оставляем все до последней главы? И даже если я пообещаю ничего не говорить инспектору Тавернеру?

– Мне не хватает нескольких фактов, – заявила она, швырнув в пруд сердцевину яблока, а затем добавила: – Но в любом случае вам я ничего не скажу. Если уж хотите знать, вы – Ватсон.