– А я думал… – начал было я, но замолк, услышав властный голос Эдит де Хевиленд, зовущий Жозефину.

Жозефина вздохнула:

– Опять что-то надо. Но я лучше пойду. Никуда не денешься, если зовет тетя Эдит.

Она бегом помчалась через газон, а я не спеша последовал за ней.

Обменявшись короткими репликами с тетушкой, стоявшей на террасе, Жозефина ушла в дом, я же присоединился к Эдит де Хевиленд.

В то утро ей можно было дать все ее годы. Меня поразило ее измученное страдальческое лицо. Видно было, что она устала и ей неможется. Заметив мой озабоченный взгляд, она попыталась улыбнуться.

– На этом ребенке совсем не отразилось ее приключение, – сказала она. – С нее глаз теперь нельзя спускать. Хотя… мне кажется, сейчас это уже не так важно. – Она вздохнула: – Я рада, что все кончено. Но что за безобразная сцена! Если тебя арестовывают за убийство, можно хотя бы держаться с достоинством. У меня не хватает терпения на таких людей, как Бренда, которые впадают в истерику и поднимают визг. У этих людей нет мужества. Лоуренс Браун вообще был похож на загнанного в угол кролика.

Смутное чувство жалости зашевелилось в моей душе.

– Бедняги, – сказал я.

– Да, бедняги. Надеюсь, у нее достанет здравого смысла позаботиться о себе. Я хочу сказать, заручиться хорошими адвокатами и все прочее.

Я подумал, что все это выглядит довольно странно – явная неприязнь, которую вся семья питала к Бренде, и в то же время мелочная забота о том, чтобы она была во всеоружии, когда дело дойдет до защиты.

Эдит де Хевиленд продолжала:

– Сколько это продлится? Сколько времени займет вся процедура?

Я сказал, что точно не знаю. Им предъявят обвинение в полицейском суде, а потом начнется следствие.

– Считайте, три-четыре месяца, а если вынесут обвинительный приговор, тогда еще дадут время для обжалования.

– А вы думаете, будет вынесен обвинительный приговор?

– Не знаю. Не знаю точно, насколько серьезные улики в руках у полиции. У них имеются письма.

– Любовные письма… Значит, все-таки они были любовниками?

– Они были влюблены друг в друга.

Она еще больше помрачнела.

– Мне все это так тяжело, Чарльз. Мне не симпатична Бренда. Прежде я ее очень не любила. Отзывалась о ней достаточно резко. А теперь… теперь я хотела бы, чтобы она получила возможность защитить себя, чтобы она использовала все имеющиеся у нее шансы. И Аристид бы этого хотел. Я чувствую, мне самой придется проследить, чтобы с Брендой поступили по справедливости.

– А с Лоуренсом?

– Ах да, Лоуренс! – Она раздраженно пожала плечами. – Мужчины должны сами о себе заботиться. Но Аристид никогда бы нас не простил, если бы… – Она не закончила фразы. Затем сказала: – Время второго завтрака. Пойдемте.

Я объяснил ей, что еду в Лондон.

– На своей машине?

– Да.

– Хм. А не возьмете ли меня с собой? Насколько я понимаю, разрешено спустить нас с поводка.

– Конечно, я вас возьму, но мне кажется, Магда и София собираются в город после ленча. С ними вам будет удобнее, чем в моей двухместной машине.

– Мне не хочется с ними. Возьмите меня с собой и ничего никому не говорите.

Я был удивлен, но, конечно, выполнил ее просьбу. Мы почти не разговаривали по пути. Я спросил, куда ее отвезти.

– Харли-стрит.[11]

Предчувствие закралось мне в сердце, но я не хотел задавать ей вопросов. Она сказала:

– Нет. Слишком рано. Высадите меня у «Дебнемз».[12] Я там позавтракаю и отправлюсь на Харли-стрит.

– Я надеюсь… – начал я и остановился.

– Поэтому я и не хотела ехать с Магдой. Она все так драматизирует, всегда много лишнего шума.

– Мне очень жаль, – сказал я.

– Не жалейте меня. Я прожила хорошую жизнь. Очень хорошую. – Она неожиданно улыбнулась: – И пока она еще не кончилась.

Уже несколько дней я не видел отца. Когда наконец я заглянул к нему, он был занят чем-то не имеющим отношения к Леонидисам. Я пошел искать Тавернера.

Старший инспектор наслаждался коротким досугом и охотно согласился пропустить со мной стаканчик. Я поздравил его с успешным завершением расследования. Он принял поздравление, но вид у него при этом был далеко не ликующий.

– Я рад, что все уже позади, – сказал он. – Наконец дело заведено. Этого никто не станет оспаривать.

– Вы уверены, что добьетесь осуждения?

– Невозможно сказать заранее. Доказательства только косвенные, как почти всегда в случаях с убийствами. Очень многое будет зависеть от впечатления, которое эта пара произведет на присяжных.

– Что дают письма?

– На первый взгляд письма убийственные. Намеки на их совместную жизнь после смерти супруга. Фразы вроде: «Долго это не протянется». Попомните мои слова, защита все повернет по-своему – муж был настолько стар, что они, естественно, могли ожидать, что он скоро умрет. Прямых указаний на отравление нет – черным по белому нигде не написано, – но есть какие-то пассажи, которые при желании можно истолковать как подтверждение. Все зависит от того, кто будет судья. Если старик Карбери, их дело швах. Он большой ригорист по части нарушений супружеской верности. Защищать, мне кажется, будет Иглз или же Хамфри Кер. Хамфри просто великолепен для таких дел, но он любит для подкрепления своих доводов опереться на блестящий послужной список или что-нибудь в таком же роде. Боюсь, что отказ от службы в армии по этическим мотивам помешает ему развернуться. Вопрос сводится к тому, сумеют ли они понравиться присяжным. А кто может поручиться за присяжных? Сами знаете, Чарльз, эти двое не вызывают особой симпатии. Она – красивая женщина, вышла замуж за глубокого старика ради денег, а Браун – неврастеник, отказавшийся служить в армии по религиозно-этическим мотивам. Преступление банальное – оно в такой степени отвечает общепринятому стандарту, что даже и не верится, что они на него пошли. Могут, конечно, решить, что сделал это он, а она ничего не знала, или наоборот, что сделала она, а ничего не знал он. А могут вынести решение, что они сделали это вдвоем.

– А сами вы что думаете? – спросил я.

Он поглядел на меня без всякого выражения:

– Ничего не думаю. Я раскопал факты, факты отправлены к помощнику прокурора, и там пришли к выводу, что можно открыть дело. Вот и все. Я исполнил свой долг и умываю руки. Теперь вы в курсе, Чарльз.

Я, однако, был неудовлетворен – я видел лишь то, что Тавернера что-то мучает.

Только через три дня мне удалось поговорить по душам с отцом. О деле сам он ни разу не упоминал в разговорах со мной. Между нами возникло какое-то отчуждение, и мне казалось, я знаю причину. Теперь я задался целью во что бы то ни стало сломать вставшую между нами преграду.

– Давай поговорим начистоту, – сказал я. – Тавернер не уверен, что это сделали они. И ты тоже не уверен.

Отец покачал головой и повторил то же, что и Тавернер:

– Больше от нас ничего не зависит. Поскольку заведено дело, окончательный ответ надо искать исходя из него. А не высказывать сомнения.

– Но ни ты, ни Тавернер ведь не думаете, что они виновны?

– Это пусть решают присяжные.

Я взмолился:

– Ради всех святых, не затыкай мне рот профессиональными терминами. Вы-то с Тавернером что думаете об этом?

– Мое личное мнение значит столько же, сколько и твое.

– Это все так, но у тебя больше опыта.

– Скажу тебе честно – не знаю.

– А могут они быть виновны?

– Безусловно.

– Но ты в этом не уверен?

Отец пожал плечами:

– Как можно быть уверенным?

– Папа, не уходи от ответа. В других случаях у тебя бывала уверенность, разве нет? Даже твердая уверенность – никаких сомнений.

– Иногда бывало. Не всегда.

– Видит бог, как бы мне хотелось, чтобы она была у тебя сейчас.

– Мне бы тоже хотелось.

Мы оба замолчали. Перед моим мысленным взором возникли два призрака, выскользнувшие из сумеречного сада. Одинокие, затравленные, запуганные. Запуганные с самого начала. А не было ли это свидетельством нечистой совести?