Хуже — домовой. Он бывает и в городах. В деревнях заплетает гривы лошадям; в городах, наверное, пробовал делать то же самое с автомобилями или с трамваями, но вряд ли у него что-нибудь вышло… Курит и пьет и очень любит обнимать сонных женщин, особенно кухарок — по крайней мере, от представительниц высшего света не было слышно жалоб на синяки от домового… Домовой часто бывает добр — предупреждает несчастья: для того, чтобы не украли золотые часы, предусмотрительно бросает их в помойное ведро; во избежание пожара заранее выливает на пол приготовленный к утру самовар.

Походит в этом отношении на русских критиков, которые прибегают к однотипным способам: для того, чтобы похвалить писателя А., ругают ослом Б…

Русское привидение страшно отличается от западноевропейского. У него особый колорит. Там оно всегда легко, воздушно, является в прозрачном голубом сиянии, в руках какой-нибудь цветок и говорит оно что-нибудь очень легкое и изящное:

— Возьми цветок с моей могилы.

— Ах, мне тяжело. Не изменяй мне…

У нас привидение всегда приходит в образе недавно умершей тещи или тестя, в пиджаке, полусгнившее, со скверным запахом, начинает сводить семейные счеты до материальных («от-д-а-а-а-й Ма-а-а-р-ь-е ее кру-у-у-у-же-вно-ой пла-а-а-ток!..») включительно. Наше привидение не мелькает, а, явившись несчастному человеку, засиживается у него до утра, пока его насильно не вытолкнет утренний свет и шум за стеной. И входит оно не через замочную скважину, а вдоволь настучавшись в окно, поцарапавшись в дверь и пошуршав за обоями — чуть ли не подав предварительно визитную карточку: привидение, мол, такое-то, прикажете ли принять…

Ведьмы — преимущественно сельские жительницы. С легкой руки Ф. Сологуба они мало-помалу переселяются в город, но скоро ли они здесь ассимилируются, сказать трудно. В нашем обиходе они заменяют западноевропейских русалок, сильфид, наяд. Они врываются в дом, зачаровывают первого попавшегося мужчину и начинают нить кровь. Это их профессия и любимое дело. Увидав ведьму, мужчина, конечно, сейчас же тает. Ведьма отдается ему со скоростью хорошего курьерского поезда. После этого мужчина начинает худеть, бледнеть и чувствовать головокружение… Ведьма, за это время, усиленно питается кровью мужчины, превращенного в своего рода «Гематоген». Освободившись от цепких чар красавицы, мужчина всех женщин объединяет с этого момента в однотипное существо и к жене, если только он женат, обращается не иначе, как:

— Послушай, ты, ведьма…

Упырь, вурдалак то же, проскальзывает в большие города и тоже, большей частью, под видом женщины, хотя амплуа потребителя человеческой крови твердо занято ведьмой. Упырь живет на кладбище, ходит полуголый, в потрепанном саване, щелкает зубами и, большей частью, разбирается только провинциальными фельетонистами (и то самыми захудалыми) для рождественских рассказов. Успеха не имеет. На хорошую работу — не годится.

Наконец, заключительным номером современной русской нечистой силы является особый юмористический черт, работающий сдельно на святках с фельетонистами, юмористами и газетными весельчаками… Когда-то, в руках Гоголя, он был остроумным, едким малым. Теперь, в руках современников, он поглупел, остроты его отзываются вокзальным раскрашенным юмором. За черта страшно… В фельетонах он проводит социал-демократическую программу, — в юмористических рассказах высказывает мысли, за которые стыдно даже отдаленной родне автора. В стихах говорит скверной прозой.

Может быть, еще какие-нибудь есть черти?

Николай Архипов

СТАТУЙ

Невероятная история

Был жаркий июль.

Каменные дома и тротуары накалились до последней степени. От духоты трудно было дышать.

Памятник стоял на открытой площади, среди чахлого сквера, ничем не защищенного от горячих лучей солнца, сосредоточившихся на широкой шляпе Статуя.

Равнодушно взирал Статуй на людей, суетившихся вокруг него. Он давно уже — лет двести — наблюдает эту бесконечную суету, и порядком она уже надоела. А потопу и стоять было довольно скучно.

Памятуя, однако, свое назначение украшать город, он мирился со всеми неудобствами двухсотлетнего стояния на пьедестале.

Зной увеличивался.

В полдень, когда жестокие лучи солнца отвесно падали на бронзовую шляпу и накалили ее докрасна, когда асфальт мостовых размяк, а собаки лежали с высунутыми языками, — Статуй недовольно наморщил нос и, с нескрываемой злостью посмотрев вверх, промычал какое-то ругательство.

Солнце, однако, не смутилось этим и продолжало накалять лежащий под ним мир.

Долго еще терпел Статуй и, наконец, после двухсотлетнего спокойного стояния, решил переменить ногу и поправить шляпу, которую скульптор, неизвестно для чего, нахлобучил на самый лоб.

От этого раздался треск.

А дети и няньки, игравшие туг же у памятника, с удивлением заметили, что шляпа Статуя легкомысленно сидит на самой макушке, а вместо левой ноги — вперед выставлена правая.

Подивились, неодобрительно покачали головами и продолжали свои игры и занятия.

Тем временем солнце продолжало посылать на землю огненные лучи, от которых трескалась земля, высыхали ручьи.

Статуй опять переменил ногу и, сняв шляпу, бросил ее на пьедестал и с досадой плюнул.

Тогда дети и няньки еще с большим недоумением увидели совершенно голый, лоснящийся от солнца череп Статуя.

И опять подивились и покачали головами.

Однако, и это не помогло Статую… Во рту пересохло, а в голову то и дело лезли разные воспоминания о крепкой, холодной браге, которую он пивал лет триста тому назад.

— Гм… Хорошо бы, черт возьми, выпить чего-либо этакого, прохладительного… — пробурчал он недовольно.

Но как же это возможно, ежели он Статуй, долженствующий безотлучно находиться на памятнике! Однако, фантазия продолжала работать все в том же направлении. Вспоминались медные ковши с пенящимся медом, пудовые кубки холодного пива… Или даже просто холодная, искрящаяся ключевая вода.

И, наконец, нестерпимо захотелось слезть с пьедестала и хоть на минутку зайти в первое же питейное заведение.

Эта мысль сверлила бронзовый череп и ни на минуту не давала покоя.

И вот, махнув рукой на все этикеты, кряхтя и громыхая металлическим телом, надел Статуй шляпу и слез с пьедестала.

Тогда дети и няньки совсем дались диву: как же это — Статуй, — и вдруг сошел на землю, оправляет широкие штаны, сморкается и, кажется, собирается идти в город, как настоящий человек.

К детям и нянькам присоединились прохожие. Поднялся шум удивления и протеста.

А через минуту к собравшейся толпе грозно подходил городовой.

— В чем дело, разойдись! — кричал он еще издали на всякий случай.

— Да вот господин Статуй сошли с памятника! — заявили собравшиеся.

— Сошел? Как же это вы, господин? — строго обратился городовой к Статую.

— Как? — да вот взял и сошел… — спокойно, зычным металлическим голосом ответил тот, застегивая на туфле пряжку.

— Да как же… без разрешения начальства? Ведь вашему брату, по положению, надобно быть на памятнике.

— Помилуй, братец, — взмолился Статуй, — сорок пять градусов по Реомюру, ведь это же прямо геенна огненная… Попробуй-ка выстоять, — выстоять, к тому же, двести лет.

— Оно, точно, — затруднительно, а все-таки непорядок.