Николай Михайлович умолк.

— И вы легли спать после этого привидения?..

— Ну конечно, что мне еще оставалось делать? — смеясь, ответил Николай Михайлович.

К. Мурр

КРОВАВЫЕ ПРИЗРАКИ

Ломжину очень скучно было Новый Год встречать одному. Судьба занесла его в уездный городок Т***; дело, по которому он поехал, было спешное и неотложное, и для этого он выехал из Петербурга чуть ли не в самый день Рождества.

Комната, отведенная ему в гостинице, смотрела грязно и неприветливо, в окно бились оголенные ветви каких-то кустарников и при каждом порыве ветра что-то жалобно пищало и вертелось над дверью. Убогая обстановка номера, полинялые обои и мебель, безотрадный вид из окна, — все действовало угнетающе на настроение, а между тем, деваться было некуда, так как знакомых в городе у него не было никого.

Ломжин с отвращением опустился на кровать с дрожащими ножками и погрузился в размышления, как скоротать бесконечный вечер и как встретить Новый Год?

Чтобы удобнее было соображать, он постелил под голову чистый платок, лег на спину и закрыл глаза. Через несколько минут он уже спал крепким сном, слегка всхрапывая и равномерно и спокойно дыша.

В коридоре послышались шаги, защелкали замки, опустили на пол что-то тяжелое, заскрипела корзина. Кто-то приказал втащить се в номер, и рядом с Ломжиным, почти у самого его уха, раздались голоса. Но он ничего не слышал и спал, не двигаясь, все в том же положении, утомленный суетой проведенного дня.

В соседней комнате было шумно; развязывали корзину и веревка беспрерывно шлепала по полу, хлестала дверь и била по чем попало. Слышно было, как спешно раскладываются двое: мужчина и женщина. Сквозь дверные щели потянуло дымом папироски.

— Это безобразие, — жаловалась капризным голосом, — некуда шляпы класть, так и придется в картонке оставить.

— Не знаю, куда фрак пристроить. Ну, гостиница! И эта считается лучшей. Могу себе представить, какие должны быть остальные, — сказал он мягким, низким голосом с едва уловимым, но приятно действующим на слух, ясным произношением.

— Нельзя терять ни минуты, — снова заговорила она, — надо успеть закусить, потом тебе повидать Лукошкина и условиться, в котором часу собираться завтра.

— Да, да, но прежде платья важнее всего развесить, все сомнется, — волновался он. — Легко сказать, — один шкаф на двоих! Придется все спинки стульев превратить в вешалки.

Началось какое-то передвижение, затем звякнула посуда, звали слугу, и через четверть часа голоса и шум в соседней комнате доносились уже сквозь шип и бульканье самовара.

Ломжин мерно посвистывал носом, не меняя положения и слегка полуоткрыв рот.

Рядом было тихо: от времени до времени по полу постукивали каблучки, и нежный голос напевал: «Не зажигай огня. Не отгоняй мечты…».

Но тишина и тихое пение продолжались недолго. Вскоре хлопнула дверь и вновь заговорил мужской голос.

— Завтра, в десять часов, все будут в сборе. Заходил к нашим. Можно сказать, что они прямо в конурах пристроились. Знать бы заранее, — не стоило бы и заезжать в этот городишко, только риск простудиться, и больше ничего.

Она что-то отвечала, но шум передвигаемых стульев заглушил ее слова.

— Нельзя терять времени, давай скорее начнем, — снова заговорил он. — Возьмем с конца. Не стоит устраивать, — все равно тало места.

— Постой, постой, — перебила она, — все же так легче.

Несколько стульев разом поехало по полу, один зацепил за что-то и упал.

Ломжин перестал всхрапывать и наполовину проснулся.

— Верна ли ты мне, Анна? — послышался за стеной вкрадчивый голос.

— Опять за старое? — раздалось в ответ. Ломжин насторожился.

— Как мне не спрашивать, как мне не мучиться, — внезапно застонал он, — когда ты так прекрасна, когда глаза твои, как сказочные звезды, испускают волшебные нити и влекут к себе и неудержимо притягивают всех… Я люблю тебя, Анна, люблю… Любила ли ты когда-нибудь, поймешь ли ты, какая это мука любить и вечно сомневаться в той, которую любишь?..

— Довольно, довольно, — нетерпеливо перебила его она и топнула ногой, — есть дело важнее, чем твои старые песни, кстати, все они звучат на старинный, избитый мотив. Если хочешь удержать Анну возле себя, то возьми гитару и настрой струны на новый лад и спой мне песнь новую про любовь. Спой песнь такую, чтобы я могла назвать ее твоею песней, песнью Андрея и больше ничьей, тогда и я буду только твоей, слышишь? А теперь за дело и повинуйся.

Ломжин протер глаза, убедился, что не спит и, боясь пошевельнуться и выдать свое присутствие, стал слушать.

— Я раб твой, Анна, приказывай, — услышал он голос Андрея.

В комнате нависло тяжелое молчание и Ломжину стало жутко.

— Анна, Анна, — наконец, простонал Андрей и упал на колени, — все, что хочешь, заклинаю тебя, но только не требуй от меня ключа, молю тебя, сжалься…

— Дай мне ключ, — раздался ее холодный, бесстрастный голос.

— О, пощади его, молю тебя! Меня, лучше меня убей, но не его, он невинен, клянусь тебе…

— Дай ключ, — грозно прозвенел ее голос.

У Ломжина на лбу проступила испарина и он стал спускать одну ногу с кровати.

— Так знай же, я не отдам ключа, будь что будет, — решительно заявил Андрей, — но я не допущу, чтобы волос упал с его головы.

— Так вот она, твоя любовь, ха-ха, много она стоит. Какой же ты мужчина! Ты тряпка, ты ничтожество… ты…

— Ты посылаешь меня на преступление?

Ломжин спустил обе ноги на пол и нащупал в боковом кармане револьвер.

— Пойми, — вдруг страстным голосом зашептала она, — если удача, — мы спасены, мы богаты, мы, как птицы, развернем крылья и под звон золота, упавшего нам с неба, умчимся в далекие края.

— Ты говоришь: с неба, Анна. Может ли небо благословлять убийство!

— Ах, брось твои проповеди, мне скучно слушать… довольно говорить, пора действовать.

Внезапно произошло что-то ужасное: очевидно, она вцепилась в него, и завязалась борьба. Ломжин слышал, как они упали на пол и она, стиснув зубы, повторяла: «Дай ключ, дай ключ…», а он всеми силами отбивался от нее..

Ломжин бросился в своей двери, — ключа не было.

Он попробовал отворить дверь, — она была заперта. Он ясно почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове.

Что теперь делать? Ясно, что они вытащили ключ, и если Андрей уступит, — его убьют, как мышь, запертую в мышеловке.

— А!! — раздался торжествующий крик, от которого у Ломжина мороз пробежал по коже, — вот он! Пропусти меня, жалкое создание.

— Ты не пойдешь, — прохрипел Андрей, и опять завязалась борьба.

Ломжин бросился к звонку, но проволока болталась по стене: звонок срезан и он заперт!

Он кинулся к окну, но перед ним были двойные рамы, без признака форточки. Он схватился за голову и уже не слышал, что творится рядом. Он ждал, что вот-вот распахнется дверь и его убьют, зарежут, свяжут. Он зажал в руке револьвер и, готовый на все, решил дорого заплатить за свою жизнь.

— А!! Ты не слушаешь меня, — так я сама покончу с ним, — раздался над самой его головой истерический вопль. Он, не помня себя, вскочил и, потрясая револьвером, что было силы, заорал:

— Назад или убью на месте!

Внезапно кругом наступила могильная тишина. Сколько времени продолжалась она — Ломжин не мог бы сказать; из соседней комнаты не доносилось ни звука, будто и Андрей, и Анна внезапно умерли. Сердце больно ударяло в грудь, а рука судорожно сжималась и разжималась, стискивая рукоятку револьвера.

Внезапно и совершенно неожиданно для самого себя Ломжин выстрелил и рядом громко воскликнули.

— Струсили! — как молнией пронеслось у него в голове и он крикнул не своим голосом:

— Отдайте мне ключ немедленно!