– Вам помочь?..

Оказывается, я сижу в метро и хватаю ртом воздух… Тысячу раз прогнанный вентиляторами воздух подземки: немного затхлый, земляной, стерильный воздух норы огромного крота.

– Нет, спасибо… уже прошло.

Все прошло. Все проходит. Уходит. В никуда. Загоняется в подкорку. В воспоминания. В сны. В могилу сознания, в которой это все никак не может упокоиться навсегда…

И все это много лет продолжает возвращаться ко мне в снах: ослепительные фары встречной машины, режущий свист ветра в осколках стекол, запах мокрой, близкой земли прямо у лица… И ее тело, лепящееся ко мне бесформенным комом, и теплая стекающая кровь, и неизвестно куда девавшаяся бутылка коньяка, которую так и не найдут…

Она снится мне и в этой, родительской квартире, куда я сбежал от нее, уже мертвой, здесь, где она просто не имеет права находиться! Но она приходит, открывает своим ключом дверь, хлопает дверцей холодильника: достает бутылку. Потом садится за стол и пьет. Я слышу ее жадные горловые глотки и звяканье – и понимаю, что она сейчас выпьет все и будет совершенно пьяная. И сядет за руль. А я, обреченный, сяду рядом. Я, который даже во сне понимает, что все это – только сон. Что она уже никого не сможет убить, а я не смогу убить ее. Потому что я УЖЕ ее убил! И теперь ее нет! Нет! Она давно лежит в могиле, на которую я не хожу. Не могу. На которую я, пересилив себя, пришел всего один раз – уже одноногим невротиком, совершенно раздавленным известием, что в машине она была не одна. Не со мной. С ребенком, которого ни она, ни я не пожалели. Она – потому что думала не об этом, а я – потому что ничего о нем не знал. Однако если бы знал – изменило бы это хоть что-то?! Желал бы я знать ответ на этот вопрос…

Она приходит всегда одна – никогда с тем ребенком, который так и не родился, – и за это я ей очень благодарен.

– Тебя как звать-то?

– Жасмин…

– Ого! Жасмин! Так скоко тебя ждать-то можно, красавица моя Жасмин?!

Я инстинктивно втягиваю голову в плечи, когда она делает шаг навстречу, но… мордобитие, похоже, откладывается: огромная Людка, вероятно, желает вначале выяснения изустного.

– Ну, чё, пойдем, девушка по имени цветок? – вопрошает она.

– Куда?

– Куда, куда… в жопу труда! Покажу тебе щас, как воровать надо!

Я не успеваю попятиться, и Людка неожиданно хватает меня под руку, но волочет не в темный угол, куда не добивает фонарный свет, как я ожидала, а прямо к парадному входу «Дешевочки», расцвеченному неоновой рекламой все с тем же вездесущим ушастым млекопитающим, которое у китайцев символизирует ловкость, а также и излишнюю самоуверенность.

Мне самоуверенности как раз недостает – и поэтому я в ступоре влекусь рядом, не делая никаких попыток освободиться, и только успеваю подумать: посреди торгового зала она начнет меня позорить, что ли?

– Привет! – одаривает Людка лучезарной улыбкой охранника.

В зале час пик: яблоку негде упасть. Центр торговой культуры рабочей окраины полон желающими поспеть к распродажам и поиметь «Дешевочку», в то время как «Дешевочка» в подсобке подсуетилась первая и уже поимела всех. Крупа, сахар и прочее с недовложениями красиво размещено на стеллажах, старые ценники на просроченной колбасе аккуратно залеплены новыми, милые девушки в торцах рядов завлекательно нанизывают на зубочистки нарезанные мельчайшими кубиками сосиски, а подтухшие мясо и рыба уже красуются в отделе кулинарии в виде гуляшей и форшмаков. Везде стикеры цвета вырвиглаз с надписями «Акция» и «”Дешевочка” рекомендует» и дым коромыслом.

Людка вцепилась в меня мертвой хваткой, и мы, как Шерочка с Машерочкой, прорезаем толпу, двигаясь в неизвестном мне направлении.

– Привет! – Людка еще раз ослепительно улыбается – теперь уже продавщице в отделе деликатесов. – Зая, свесь-ка нам грамм по триста буженинки и сырку с плесенью… поострее который. У нас с подружкой событие!

Пока моей спутнице на кончике ножа подают для дегустации требуемое, я пытаюсь потихоньку вытянуть свой рукав, но Людка хищно перехватывает его, а затем неожиданно сует мне в руки казенную корзинку:

– На, подержи пока! И это тоже!

У меня оказывается ее собственная сумка. Я недоуменно таращусь на нее и уже не делаю попыток сбежать – да и хороша была бы я сейчас, вылети из магазина с Людкиным имуществом в руках!

– Гулять так гулять! Икры или рыбки возьмем? Сёмужки? Ладно, нужно быть скромными, и у нас пока не юбилей… скумбрии горячего копчения, да?

Я невольно сглатываю: рыбу я очень люблю, но все, что мы с Лиской можем сейчас себе позволить, – банку бычков в томате. Уцененную. С истекшим месяц назад сроком реализации. По акции. Чтобы чувствовать себя осчастливленными «Дешевочкой».

Людка между тем раскланивается направо и налево, прихватывая по дороге то свежую плюшку, то соблазняясь обезжиренным кефиром, предлагаемым за полцены – но не стоящего, по моему мнению, и картона, в который упакован. Я, понемногу теряя напряжение, становлюсь совсем уж вялой и расслабленной, когда она подтаскивает меня к кассе.

– О, привет! – выдает она очередную улыбку во все тридцать два. – Карта есть! Пакета не надо! Чё, тяжелый денек, да?

– Привет, Люсь. Руки уже отваливаются, – сетует кассирша. – Еще и время опять переставили! Весь день как топором ударенная…

– Заметно! – подтверждает Людка-Люся. – Вон как из спины торчит!

– Что торчит? – не понимает кассирша.

– Топор!

Девушка от неожиданности громко хрюкает и зажимает рот ладонью – смеяться во весь голос персоналу не полагается. Она сканирует покупки, и тут я замечаю, что ни офигенно дорогого сыра, ни буженины на ленте нет. Как и обещанной копченой скумбрии. Видать, Людка повыпендривалась перед знакомыми, а потом, прикинув наличность, по-тихому скинула где-то дорогостоящие продукты.

Мы скромно расплачиваемся за плюшку, кефир и какую-то канцелярскую мелочевку, которую я взяла по просьбе Лиски. Людка достает матерчатую сумку и с замечанием:

– Не переношу пластика, всю экологию уже засрал! – препровождает свои покупки в нее. – Тебе куда? – интересуется она.

Называю поселок, а потом зачем-то улицу и номер проживания. Наверное, чтобы можно было набить мне морду прямо с доставкой на дом.

– Соседи! – восклицает Людка. – Ну… и ты того… не обижайся, а? На нервах вся, – поясняет она. – Фасовка эта бл…кая, да и коллективчик еще тот… А куда деваться? В поселке работы нет, специальность у меня тоже того… подгуляла.

Наверное, я взглядываю с удивлением, потому как Людка поясняет:

– Социолог я.

– Музыкант. Бывший.

Мы ввинчиваемся в переполненный автобус – другого транспорта в наш поселок отсюда нет, однако ехать нам всего ничего, можно и постоять. Темень за окнами беспросветная, но оно и к лучшему: пригород чистотой и урбанистическими красотами не радует – проплывающие мимо пейзажи прекрасно вписываются в социологическую концепцию моей коллеги по фасовке, а именно: «всю экологию засрали».

Добрая половина автобуса треплется по мобильным или же медитирует под музыку – народ тут весь свой, привязанный ко времени, месту и транспорту. Людка тоже извлекает из сумки гарнитуру и привычно втыкает в уши, но затем делает реверанс в мою сторону:

– Ничё, если я послушаю?

Ты смотри, воспитанная какая!

– Немецкий учу.

– А почему не английский? – вдруг интересуюсь я.

– В Германию хочу уехать. Только социологи им на хрен не нужны, вот, думаю подкопить и пойти на заочный. Сиделка или медсестра… ну, или массажистка там… А из этой дешевки однозначно надо уходить, пока какую-нибудь хрень хроническую не подхватила! – Моя собеседница начинает для иллюстрации художественно кашлять на весь салон.

– А ты-то как сюда попала? – интересуется Людка, так ничего и не усвоившая из немецкого во время поездки, потому что вываливала информацию о себе, такой неожиданной, и о своих планах на будущее.