И что ж теперь – начинать все сначала? Глупое слово – сначала… Найти бы это самое начало… Чтобы знать наверняка, откуда отсчитывать. С какого момента? Часа? Секунды? Мига?

Я явилась сюда – в свою собственную точку отсчета, – но и тут тоже ничего нет… кроме остывшего, ненужного кофе. Который уж никак не может быть началом. Тогда что же? Да, конечно, как же я забыла: вначале было слово и только потом – все остальное. Слово! Слово – оно всегда в начале всего. Любви. Жизни. Глупости. Разрыва. Бегства. Ошибок. Только смерть безмолвна. Я не оставила записки, потому что кончились слова. Все. До единого. Пустые и наполненные смыслом. Большие и маленькие. Пафосные и серьезные. Или я ничего не объяснила, потому как рассчитывала, что меня вовремя остановят? Любой приговоренный к смерти надеется на помилование в последний момент… Я также жаждала прощения, какого ждут даже закоренелые убийцы, маньяки, насильники… Я никого не убила – никого!! Но зачем же тогда я САМА себя приговорила?!

Выходит, я таки тупой неуклюжий клоун с опилками вместо мозгов, клоун, заслуживший все: бесконечные щипки, и пинки, и издевательства, и ржание зала. И саднящую полоску на горле, к которой все время тянутся руки, так и не согревшиеся о пластиковый стаканчик. Потому что смешно было надеяться, будто он не выдержит – этот стальной, кондовый, накрепко вмазанный в цементную плиту крюк. Или что оборвется только что купленная синтетическая веревка… не затянется узел… не упадет табурет и ноги не будут так мучительно и безнадежно, не понимая, что их предали, искать опоры…

Дура, какая же я дура! Как там орала эта Петровна: привязать к койке и под галоперидол? Жаль, что они – эта тетка со своим мерзко воняющим пивом одноногим помощничком – меня туда не отправили. Стоило бы! Тогда, может, сейчас мне уже не было так мучительно больно… и стыдно. За то, что сделала – вернее, пыталась сделать. И что сторонилась и считала ничтожествами их – приютившую нас простодушную тетёху и ее пивного соседа, которого в упор не видела, даже не считала нужным кивнуть при встрече… Алкаш с кренящейся, ныряющей поступью и невыразительной, такой же как походка, вечно съехавшей куда-то в сторону физиономией… О, они не стоили моего драгоценного внимания! Ведь это просто дворничиха и какой-то там работяга, по пьяни попавший под козловой кран, вагонетку, троллейбус или горячую руку с топором такого же простого работяги, – нужное подчеркнуть. И ты постоянно подчеркивала: осанкой, вздернутыми плечами и всем своим идиотским видом, насколько ты выше, духовнее, сложнее, несчастнее своим сложным несчастьем их, простых и незамысловатых! Подчеркивала презрительным пунктиром беглого взгляда, твердой чертой надменно вскинутого подбородка и многоточием того, как нарочито ты их не замечала…

На самом деле это ты оказалась одноклеточной. Амебой. Простейшим организмом – то выбрасывающим из себя все эти дурацкие ложноножки вины, раскаяния, сожалений и обид, то втягивающим их обратно. Потому что никак не можешь решиться жить – хотя бы как они – одним днем. Здесь и сейчас. В этом городе, в комнате прямо напротив мусорных баков… Потому что тебе больше негде. И не с кем. И если не получилось, не вышло другого – нужно стиснуть зубы и быть довольной! Или начать снова. Сначала. Сызнова. С самой первой буквы. Со звука. Или хотя бы с желания издать этот самый звук!..

Кофе – плохой помощник тому, кто хотел бы забыть все. Все прошлые слова. Все несбывшиеся надежды. И то, как все, все в жизни рухнуло – глупо, некрасиво, совсем как я сама этой ночью. Это ВСЕ нужно забыть. Немедленно. Прямо сейчас. Все: и Лискин крик, ввинчивающийся в уши, где лавиной нарастает звон стремительно летящего навстречу небытия; и стук собственного тела о пол, который я всю последнюю неделю не удосуживалась мести; и тот затхлый, враждебный, чужой мир, в который я снова выпала… И того, кто не должен был прийти, приковылять на своей единственной, уцелевшей ноге, кто, несмотря на свою ущербность, был несомненно доволен собственным существованием… того, кто видел, как я дергалась, как хватала ртом спертый воздух этой проклятой дворницкой!..

Это все нужно будет забывать: день за днем, месяц за месяцем… всю жизнь. И чтобы забыть хоть как-то, хотя бы начерно, начинать нужно прямо сейчас. Здесь. На этом вокзале. В пыльном синтетическом кресле зала ожидания, куда меня впустили, хотя у меня не было никакого багажа и билета я тоже не смогла предъявить. Но у меня был стаканчик с кофе… наивный пропуск в точку отсчета. В мир номер ноль. Откуда можно двинуться в любом направлении. Но у меня нет направления. Нет ничего, кроме кофе, который остыл. И я остыла с ним вместе. Намертво. До состояния абсолютного нуля. Космоса. Черной дыры. Хотя что я знаю о черных дырах? Ничего, как и о большинстве вещей, существующих вокруг. Оказывается, и о людях я тоже ничего не знаю! Но я и НЕ ХОЧУ знать! Я не желаю их видеть. Слышать. Обонять. Чувствовать. Соприкасаться. Кожей. Глазами. Телом. Даже одеждой, в которую я прорастаю помимо своей воли… Я чувствую сверлящий взгляд на капюшоне, презрение – на спине, похоть – на поношенной заднице моих вытертых джинсов, сострадание – в точке, где вдруг нечаянно соприкасаются рукава… Мне ничего этого не нужно. Особенно сострадания! Страдания. Я уже через это прошла. Как сквозь пустоту. Горячую пустыню. Я пересекла ее из края в край. Я выгорела. Из меня выплавились все чувства. Остались только ничего не значащие слова. Нет – оболочки слов. Каждодневная шелуха, лишенная всякого содержания. Слова без смысла. Полова. Дунешь – и нет ее. Ничего не остается. Можно и не искать того, на что когда-то я так надеялась – полновесного зерна, из которого вырастет новое…

Я внезапно вспомнила, как приехала сюда пять месяцев назад. Полная надежд. Слов. Настоящих слов! И за эти пять месяцев город вытряхнул, выманил, извлек и выменял на ничего не стоящие обещания все: и мои слова, и надежды. А потом вывернул наизнанку, как пустой пакет… как карман, чтобы удостовериться напоследок, не прячу ли я чего?.. Но у меня больше ничего не осталось. Вот почему крюк не выдернулся. Не сломался. Я пустая. Я больше никто…

Да, кофе – плохой помощник, когда от тебя, прежней, остались одни обломки. И поэтому я купила бутылку коньяка. Не самого лучшего. Вернее – совсем не лучшего. Откровенно плохого. Но взять паленой водки мне не позволило что-то, зацепившееся за подкладку того самого пустого кармана… или то, что городу от меня оказалось просто не нужно?..

Я села прямо на холодные вокзальные ступени и долила стаканчик с кофе до краев. Отхлебнула и долила еще. И еще. И еще. Пока вкус кофе не перестал ощущаться. Я не ела уже, наверное, сутки, но не купила ничего, кроме коньяка, а он туго знал свое дело: легко размыл границы времени и пространства и загнал боль в такой дальний угол, что даже я с трудом могла ее разглядеть. Впрочем, мне уже не хотелось ничего разглядывать. Только сидеть… ждать… пить… молчать…

Она сидела на скамейке у подъезда – должно быть, ожидала благодетельницу Петровну. Вряд ли она дождалась бы ее сегодня, да и завтра тоже – это я знал лучше других. Потому как перед исчезновением хитрожопая дворничиха по-свойски завернула ко мне и проставилась: притащила водяру и ведро антоновских яблок, отчего я пришел к выводу, что у меня не было обонятельных галлюцинаций этой грёбаной ночью, – пахли все-таки яблоки, сваленные у дворничихи на балконе.

Сейчас я также не страдал обманом зрения – хотя лучше бы она мне привиделась, эта неудавшаяся самоубийца. Она была пьяная. Абсолютно. В стельку. Некрасиво, омерзительно пьяная. До состояния ветоши. Я не люблю пьяных женщин, просто терпеть их не могу. Не знаю, зачем я остановился. Может быть, потому, что Петровна вслед за яблоками перетащила через мой порог потертые клетчатые баулы с пожитками бывших квартирантов?

– Георгий Георгич, – пропищала она противным, искательным голоском, каким даже дворничихи умеют разговаривать, когда им что-то от тебя нужно. – Вот… собралась, значит, я… а их дома нет… с утра как умотали обои, и все… А я тут к сеструхе срочно в деревню… ты передай, Георгич, а? Вроде ничё ихнего не забыла. А я сала тебе привезу, колбаски домашней с чесночком… Сестра позвонила, кабана колют, приезжай, говорит, на свежину…