Жизнь тут, на грешной земле и в окружении грешников, казалась принявшей меня семье более чем сомнительной, но их ожидала жизнь вечная, которая давалась в награду не всем – ох, не всем! Ее надо было заработать, заслужить, вымолить… Я не могла понять, почему, если ты не воруешь, любишь мужа, дочь, радуешься миру за окном, но не ходишь в церковь, не носишь крестик на шее и не читаешь молитв, которые кажутся тебе просто нелепым набором слов, ты несомненная грешница. И почему в этом случае человеку уготовано гореть в аду, даже если он всей душой верит во что-то свое – пусть пока в не совсем определившееся, невнятное, хотя несомненно светлое? А если веришь «в мировой разум и любовь», как однажды я брякнула при свекре, то ты грешница вдвойне? Потому что нет любви кроме как в церкви и освященной церковью!..

Мы шли через залитый солнцем, аккуратный, вымощенный плиткой двор, держались за руки и смеялись. Калитка была закрыта, но мы с Лиской не стали звонить, а беспрепятственно проскользнули в ворота, потому что как раз приехала машина, загружавшаяся хлебом: пекарня была тут же, во дворе. Мы шли и смеялись, счастливые, в венках из полевых цветов, еще полные запахом недалекого луга, где Лиска резвилась, как щенок, вырвавшийся на свободу. Мы теперь с ней часто сбегали туда, потому что дома нам обеим казалось нестерпимо душно.

Мы еще были полны светом и радостью нашего вольного кувыркания в траве, когда наткнулись на голос, холодный, злой… голос, который я даже не сразу узнала.

– Она не человек! У нее нет души! Прав отец Павел – такие, как она, не люди, а выблядки… прости, Господи, что скажешь! Согрешил, согрешил… На все, Господи, воля твоя…

Я напоролась на этот голос и на то, что он говорил, как на стену – с бегу, с лету… И об эту стену сразу же разбилось все, чем был полон сегодняшний день, чем до этого полна была вся наша жизнь… Или мне просто казалось, что она была полна? Потому что свет и радость давно вытекли из нее в какую-то трещину, которую я просто НЕ ХОТЕЛА замечать, слышать и видеть? Закрывала глаза, уши… зажимала рот, чтобы не кричать… и надеялась, что, по крайней мере, у человека, с которым я до сих пор делила кров и постель, это наваждение пройдет?

– Папа, не надо, – глухо сказал мой муж.

– Иди, – одними губами шепнула я дочери. – Иди к себе!

– Нет! – глазами ответила мне Лиска.

– У нее нечеловеческое имя… нет у крещеных ТАКИХ имен! – крикнул свекор. – Она церковь не признает! Порога ни разу не переступила. Знаешь, кто порога церкви переступить не может? То-то же… ОНИ Бога не признают! Бесовка, дьяволица, и дочь бесовским именем назвала! Развод – грех, – твердо бросил он. – Но еще больший грех – жить с ней! Нету в нашем доме для нее места! Ребенка заберем… спасем! Завтра же отец Павел ее окрестит! А этой бесовки чтоб духу… духу чтоб не было! И чтоб ребенка не соблазняла, прав ее решить!

Он словно сказал «жизни ее решить». Ее. Меня. Потому что Лиска – это и была моя жизнь… Моя отдушина в доме, где я оставалась только ради нее… и ради мужа, который сейчас, в эту самую минуту, меня предал, потому что сказал:

– Да, папа.

– Мы завтра утром в монастырь поедем. Замолим грех. И девчонку с собой заберем. Пока не поздно еще. Там ее пока и оставим. А ты с этой… с НЕЙ сам разберешься! Потому что долго грешил! Должен!

– Да, папа.

Наверное, у меня уже действительно не было души – потому что она отлетела от тела, когда в глазах у меня потемнело и я стала медленно сползать по шершавой стене. Поддержала меня Лиска:

– Мама, мамочка!

Голосов уже не было. Ничего не было – кроме обломков, на которые рассыпалась жизнь, и увядших полевых цветов… Я медленно стащила венок с головы:

– Пойдем…

Дочь судорожно цеплялась за мою руку:

– Не отдавай меня им, мамочка! Я их боюсь!

– Нет. Не бойся. Не отдам.

– Уедем! Уедем куда-нибудь!

– Да. Уедем, – сказала я твердо. – Сбежим. Ночью. Когда они все уснут.

– Знаешь, что такое манипулятор?

– Ну… механизм такой, который ящики во дворе у «Дешевочки» грузит?

– И это тоже, – мрачно усмехается Люська одним углом рта. – А вообще, это такой Иван-царевич-на-сером-волке, который сидит с тобой до утра в инете и грузит тебя по самое не хочу. Так, что, даже несмотря на серого волка, который у этих царевичей у каждого свой, утром ты уже готова бежать к нему на край света. И дала ему свой телефон – и домашний, и мобильный, и даже тот, который в кабинете у директора, – просто так, на всякий случай. И посмотрела, почем билеты на скорый поезд. И даже худеть уже начала. Потому как тебя от ночных бесед колбасит по полной, аппетит пропал и глаза горят, как те два фонаря на переезде, через который промчится скорый поезд. Но только без тебя.

– Почему? – глупо спрашиваю я, хотя все понимаю – и про манипулятор, и про серого волка.

Манипуляции – это когда «вот ты примешь веру, и тогда все у нас будет хорошо», а серый волк – что угодно… крестик на шее или та же музыка, без которой, оказывается, тоже уже можно жить… хотя мне ее все еще не хватает.

Ночной ураган снес провода по всему фронту на сотни километров, и мы уже третьи сутки сидим без света всем поселком. Занятий в школе нет, и Лиску я скрепя сердце отпустила к ее единственной здешней подружке в город. Сама довезла до двора, где мы обитали в самом начале наших мытарств, бросила беглый взгляд на окна дворницкой и даже на те, которые рядом… не знаю зачем.

Мне было неприятно вспоминать и неудачную попытку свести счеты с жизнью, и то, как нас выкинула дворничиха, но более всего – больничную салатовую пеленку, которую я обнаружила утром под своей задницей на чужом диване, и разговор с хозяином дивана… хотя именно ему я была обязана жизнью и жильем и даже где-то благодарна за то, что он не спешил вмешиваться в эту самую спасенную им жизнь и давать советы… Кажется, он вообще забыл о нашем существовании сразу после того, как, тяжело поднявшись по скользким от дождя ступеням веранды, отпер старую набухшую дверь и вручил мне ключи…

– Пошли, малявка! – снисходительно бросил старший брат Лискиной подружки в ответ на мой не совсем связный лепет в стиле «сами мы не местные», и я поняла, что здесь ей точно будет лучше, чем в старом доме с его тенями и шорохами, где в три часа уже темно, а мама явится с работы только к восьми.

В противовес совершенно выбивающим меня из колеи тьмы и снов теперь у меня имеется Люська – Люсинда, как я иногда ее называю. Не знаю, чем я ее привлекла, но несомненно одно: Люська излучает какой-то собственный свет, который волшебным образом борется с моими кошмарами… да и работа в ее присутствии уже тоже не кажется филиалом ада. С гречки нас срочно бросили на свечи: электричество отсутствует местами даже в городе, а окрестные села обесточены на все сто процентов. Как и когда с этим справятся – непонятно. В результате всю смену мы заворачиваем свечки – по три, пять и десять штук – минус рекламный заяц, потому как свечи и без рекламы улетают быстрее горячих пирожков.

Мы сидим, освещенные бракованными свечными половинками и четвертушками, которые из подсобки можно забирать беспрепятственно, что весьма огорчает Люську, лишенную тем самым рискового кайфа вечернего воровства. Правду сказать, она совершает свои налеты далеко не каждый день, всякий раз подводя железную идеологическую основу: «Налоги не платят – раз! В пенсионный не отчисляют – два! И премию, суки, так и не дали!» Возразить против этого, как правило, нечего.

Мы сидим у меня, потому как у подруги отопление хотя и газовое, но новый навороченный котел без электричества, питающего его электронные мозги, мертв и беспомощен. Люська ночует на Лискиной раскладушке, согретая печным теплом вместе с любимым кактусом. Вместо вечернего чая мы тянем пиво, потрошим леща и разглагольствуем в отсутствие интернета:

– Слушай, почему я всегда на манипуляторов нарываюсь, а? – интересуется Люся.