– Вот тебе кочережка, дед, живи здоровый сто двадцать лет!

И – вихрем через все село, по тропинке к лесу, к старой, приземистой дедовой хате, в которой посередине, на крюке, уже висит огромная медовая калита. На том самом крюке, на котором когда-то висела люлька, качавшая всех счастливых, родившихся тут детей, и моего отца тоже. А теперь дед на красной атласной ленте повесил для нас, внуков, калиту – от нее надо ухитриться откусить и еще и не рассмеяться при этом! А как не рассмеяться, когда дед смотрит хитро-прехитро, дергая за ленту, когда мы все прыгаем внизу, и при этом прячет собственную улыбку в длинные прокуренные усы?

Мы кружим внизу, скачем, сталкиваемся и неудержимо хохочем. Потом снова становимся серьезными: не смеяться, не смеяться! Не то ни я, ни Марийка не найдем женихов… а это так важно! Просто нет ничего важнее! Наконец дед сделает вид, что зазевался, и калита, вся в янтарном меду, хрустнет под чьими-то зубами… Мы снова прыгаем вокруг, а дед своими огромными пальцами ломает лакомство на кусочки, которые мы тут же съедаем. «Калита-калита, сладкая была, мы тебя съели, за женихами полетели», – мелодично, тонким голоском выводит-звенит Марийка, наша певунья, и получает в награду красную ленту, всю в медовых крошках на конце, таких вкусных… Зачем же она отряхивает их на пол, когда все это нужно тоже немедленно отправить в рот?!.

Я сглатываю и сглатываю неудержимым фонтаном бьющую горькую слюну, борясь с подступившей к горлу тошнотой. Картинка, которую я так ясно видела, пропадает. Никогда мы больше не будем ничего праздновать… Никогда… Никогда… Какое страшное это слово – никогда! Я не хочу ничего видеть! И слышать тоже больше ничего не хочу!

Бом-м… Бом-м… Бом-м…

Снова звонят… я уже не знаю, сплю я или нет, а может, я уже умерла и это звонят в церкви, в раю? Но церкви больше нет… И рая нет. И святых тем более нет… И нет той самой доброй Варвары, что ризы Богу вышивала… Варвары с ножницами и иголкой, которая вчера у ночи минутки отрезала, а к дню притачала… И теперь уже точно пойдет день прибавляться к весне… к весне… К весне, которой мы не увидим.

– Ага… вижу, период полураспада уже миновал. Гош, просвети меня: где ты ее подобрал, а?

– Место знаю, – буркнул я.

В воздухе до сих пор висит тяжелый запах рвоты, потому как бывшую самоубийцу дотащить до туалета не удалось – ее вытошнило прямо на пол в гостиной. Особо из ее организма ничего не изверглось, но спазмы были мучительными, а запах – невыносимым. Скорее всего, она сегодня ничего не ела – но вот пила… Ацетон она употребляла, что ли?

– Ладно, не мое дело… Моя работа – снять интоксикацию…

Явившийся спаситель эскулап, а по совместительству друг детства, ловко присобачил к настенному светильнику раствор в пластиковом контейнере, воткнул в бесчувственное тело внутривенный катетер, а уже в него – разъем капельницы.

– Твоя фамилия, случайно, не Мышкин? – невинно интересуется он.

– Который идиот в отношениях с женщинами?

– Ну вроде того…

– Круглый?

– Чего круглый?

– Идиот круглый или у меня еще есть шанс?

– Иди ты… круглый, не круглый… А вот на шее у нее что? – вдруг профессиональным взором замечает друг.

– Вешалась. Этой ночью, – мрачно информирую я.

– Причина была или просто истеричка и попугать хотела?

– Не знаю. Я ее первый раз в жизни вижу… вернее, второй. Но ночью я ее толком и не разглядел, – признаюсь я.

Женщина лежит на диване, очень бледная, коротко подстриженные темные волосы взлохмачены, глаза закрыты – поэтому какого они цвета, я до сих пор не знаю. На очень белой тонкой шее багровеет полоса. Я встаю и зачем-то поправляю одеяло, которым она укрыта, так, чтобы этой полосы не было видно. Затем, желая замаскировать свой невольный порыв, подтыкаю одеяло и у розовых детских носков. Тяну руку – поправить голову на подушке: если вдруг ее снова начнет рвать, чтобы не захлебнулась, – но вдруг глаза под сомкнутыми веками начинают быстро двигаться, и я отдергиваю пальцы.

– Фаза быстрого сна, – комментирует доктор. – Глюкозка пошла! Закусывает, стало быть!

Он ловкими и бесцеремонными врачебными руками сам укладывает пациентку на бок и приглашает:

– Покурим?

Мы идем на кухню и усаживаемся у открытого окна. Сигаретный дым смешивается с дымом с улицы: где-то жгут листья.

– Кофе? – предлагаю я.

– Давай… все равно до утра возиться.

Мы пьем кофе, черный, как эта ночь, и вязкий, как дыхание женщины за стеной… Я чувствую, что от меня ждут хоть каких-то пояснений, и говорю:

– Соседка вчера позвала. Дворничиха наша. Она у нее квартиру снимала. А утром она ее вышибла. Вещи вот принесла, – я киваю на выставленные в ряд сумки, видимые с места, где мы сидим.

– Так чего, она теперь у тебя? – уточняет друг. – И надолго? Похоже, князь, эти грабли у вас фамильные… с гравированным золотом девизом «Если не я, то кто?» и гербом с тремя бутылками на пиковом поле!

Я зло давлю окурок в пепельнице, а затем делаю то, чего не делаю никогда, – вышвыриваю его в окно, добавляя тем самым Петровне, из-за которой, собственно, я и попал в дурацкое положение, работы. Еще мне хочется препроводить туда же и сумки, безмолвным укором выстроившиеся в коридоре, а заодно и всю невыносимую ситуацию в целом.

– Не знаю… – игнорируя издевку, сквозь зубы сообщаю я. – На улицу в таком виде я ее выкинуть не могу! У нее еще и дочка есть… лет десять… может, двенадцать… я не разбираюсь.

– А ребенок сейчас где?

Мне этот вопрос почему-то ни разу не пришел в голову, и я еще раз выдавливаю:

– Не знаю…

– А вещи? Ну, сумка дамская у нее с собой была, нет?

Доктор Гена, видимо привыкший к внештатным ситуациям как у себя в лечебнице, так и там, куда его регулярно вызывают для выведения клиентов из запоя или ломки, без стеснения роется в куче на полу: куртка, потерявшая всякий приличный вид шапка, ботинки, испачканный рвотой свитер… наконец он выуживает потертый кожаный рюкзачок, а из него – неожиданно дорогой смартфон. Генка хмыкает и начинает рыться во входящих-исходящих, а я брезгливо беру свитер двумя пальцами и ковыляю на своей натруженной протезом за целый день культе в ванную, чтобы засунуть его в стиралку… но прохожу мимо и кидаю мерзкий комок в мусорное ведро, где уже покоятся две тряпки, которыми я час назад вытирал пол. Из ведра шибает так, что перехватывает дыхание, и я спешу спровадить пакет вместе с запахом прямо в уличный бак. На обратном пути в дверях меня встречает Геныч:

– Девчонка сегодня у подружки осталась, – бодро докладывает он.

– Одной заботой меньше, – бурчу я.

– Кстати, ее зовут Жасмин! – говорит он. – А дочку – Алисой.

– Да хоть Крапивой и Сумасшедшей Соней! – в сердцах отзываюсь я. Жасмин! Ну и ну!

– Сумасшедшим был Шляпник, а не Соня, – поправляет Генка. – Добавлю-ка я еще и транквилизатор – так, на всякий пожарный… – решает он.

Друг детства удаляется в комнату и, пошуровав в привезенной переносной аптечке, сливает в очередной пакет с раствором целый шприц какой-то крутой панацеи, сопровождая действия успокоительно-циничным:

– Теперь девочка Жасмин уже не повесится… вены сегодня тоже резать не будет. Ну а если будет – значит, медицина на дому тут бессильна… Тогда вызывай бригаду и пусть везут, куда Ивана Бездомного возили.

– Так и сказать?

– Можно прямым текстом. Они разберутся. Ну, капать еще часа четыре. Если хочешь, ты покемарь, а я тут посижу. Красавица наша очухается и пи-пи захочет, надо будет сопроводить… Кстати, Гош, ты клеенку под нее не догадался положить? Давай я тогда пеленочку на твой диванчик засобачу… чисто на всякий случай. Не знаешь, кроме дочки родственники у этой Жасмин есть? Неудобно с ее трубы всем подряд трезвонить, сам понимаешь…

– Не знаю, – раздраженно говорю я. – Я ж тебе говорю – я ее меньше суток назад в первый раз увидел!

– И сразу домой притащил?