В три погибели сгибались, памятник ему в каждом городе стоял, да дело прошлое… Теперь лежать ему в каземате в полной безвестности, и так пока не сгниет. А вместе с ним и Василий Иваныч здесь, в дежурке, сгниет заживо. И никакой тебе перспективы, лишь бы до пенсии дотянуть. Одним словом, старлей.

Неделю назад провожали в Москву капитана Сурикова. Суриков на три года моложе Василия Ивановича, в одном отделе начинали. Но Сурикова Москва запросила, а там – дело известное – малость поднатаскают и пошлют в «заграницу», каким-нибудь вторым секретарем посольства, чтоб, значит, капитан мог наблюдать с близкого расстояния, как империализм загнивает, как голые бабы с неба валятся. Правда, Суриков – ничего не скажешь – умен, институт закончил, Евтушенку наизусть шпарит, два языка от корки до корки вызубрил – на ихней фене ботает. После проводов Василий Иваныч на бровях домой дополз. С горя набрался, ибо услышал, как сука Суриков про него, про Василия Иваныча, майору Боровику выразился: «Наш бедный Вася так и умрет старлеем. У него интеллект на уровне мхов и лишайников». Ишь, слова какие выкопал! А товарищ майор, вместо того чтобы поставить капитана на место, лишь поддакнул (а куда Боровику деваться, ведь Суриков в Москву идет, на повышение!): «Жаль Васю. В его возрасте, и всего лишь старший лейтенант – таких надо списывать из армии».

«Голос» залопотал: «Ближний Восток, Киссинджер, режим благоприятной торговли, евреи…» Плюнул Василий Иваныч и выключил радио: надоело, все одно и то же.

В тишине чуть слышно позвякивало оконное стекло, и почувствовал Василий Иваныч, как холодом потянуло. «Это ж я, когда наверх торопился, нижнюю дверь забыл запереть», – сообразил старший лейтенант и вдруг замер.

Снизу раздались шаги.

Кто-то подымался по ступенькам.

«Вот гады, – пронеслось в голове у Василия Иваныча, – из леса подкоп устроили! В каземат проникли. А наружная охрана прошляпила. Погорел майор Боровик».

Старший лейтенант бросился в угол, где был телефон «вертушка», связывающий дежурку с областным управлением. Правая рука лихорадочно нащупывала кобуру…

Стенная дверь чуть скрипнула, Василий Иваныч обернулся и застыл в нелепой позе, и крик застрял в горле, и волосы поднялись дыбом.

Старикан в маршальском мундире стоял в дверном проеме и добродушно щурился из-под густых бровей.

«Подменили! – обожгла Василия Ивановича ужасная догадка. – В мундир артиста вырядили, а Его в подкоп уволокли. Поднять тревогу! Звонить! Задержать, пока не поздно. – Но тут в голову ударила еще более страшная мысль: – А ведь этот… небось слыхал, какое у меня радио играло. Доложит по начальству – и пропал я, совсем пропал! Что же делать?»

Между тем человек в маршальском мундире уверенно прошаркал наискосок по комнате и включил верхний свет. Василий Иваныч издал горлом неопределенный звук – ыык! Без сомнений, то был сам Старикан – уж Василию Иванычу не узнать ли это лицо, ставшее для него, можно сказать, близким и родным!

Старикан, с той же пугающей Василия Иваныча уверенностью, подошел к тумбочке с приемником, выдвинул нижний ящик и выудил оттуда пачку сигарет, которую Подберезовик держал на всякий случай в заначке.

Как ни был поражен всем происходящим Василий Иваныч, но мозг его с этого момента заработал четко и профессионально… «Ясно, что Старикан не первый раз в комнате. Вот он достал из кармана брюк трубку (а я давно обращал внимание: что же там оттопыривалось), разломал сигарету, набил трубку табаком, взял мой коробок, чиркнул спичкой, затянулся. Будь я проклят, но это он! И что-то все же изменилось в его лице. Что именно?»

– Табак – дрянь! – хрипло заговорил Старикан с сильным грузинским акцентом. – Разбаловались вы тут бэз мэня. – Старикан откашлялся, и глаза его сверкнули. – А ты, Вася, хочешь всю жизнь в старлеях проходить? Тогда звони.

Тут только понял Василий Иваныч, почему так странно изменилось знакомое лицо. Глаза! Зажглись глаза – и сразу же исчез маленький безвредный старикашка, и восстал ОН, настоящий Хозяин, тот, которого Василий Иваныч, сам того не подозревая, так долго ждал.

И когда Хозяин глянул на него, глянул строго, но с лукавинкой, то старший лейтенант Подберезовик вытянулся во весь свой огромный рост и гаркнул с придыханием:

– Здравия желаю, товарищ Сталин!

Марья Петровна проснулась в пять часов утра. Она включила настольную лампу, взглянула на будильник и сама удивилась: какой черт ее поднял так рано? Но сна не было ни в одном глазу. «Пойду поставлю чайник», – решила Марья Петровна. У двери своей комнаты она надела прямо на ночную рубашку пальто, голые ноги сунула в галоши, отперла дверной замок, выглянула в коридор и, убедившись, что никого нет, выскользнула на кухню.

На кухне она постояла несколько мгновений, прислушалась, потом включила свет. Из двух лампочек под потолком вспыхнула только одна. Другая включалась прямо из комнаты Марьи Петровны – от соседей у Марьи Петровны был отдельный счетчик, и своими лампами она пользовалась, когда сама находилась у плиты или в уборной. Но в такую рань грех было не побаловаться чужой электроэнергией. Ничего, небось соседи не обеднеют. У них денег куры не клюют. И свет в коридоре жгут с утра до позднего вечера.

Марья Петровна взяла со своего столика чайник, подошла к раковине и отвернула кран.

Воды не было.

Марья Петровна недоуменно уставилась на кран. Случались, конечно, перебои с водой, когда чинили трубы или еще там что, но обычно домоуправление заранее предупреждало жильцов объявлениями в подъезде. Тут же – нет воды, и все.

Выключив свет на кухне, она и в уборной попользовалась не своей, а соседской лампочкой и, спустив воду, сохранившуюся с вечера, несколько раз для проверки дернула за рычаг. Бачок молчал.

Марья Петровна заспешила к себе в комнату и начала быстро одеваться.

Одетая, с авоськой в руке, она уже снаружи запирала дверь комнаты, когда в коридор выскочил сосед, Петр Никифорович. Петр Никифорович выскочил по нужде, в трусах и майке, впопыхах щелкнул выключателем, но, увидев соседку, засмущался.

– Марья Петровна, куда же это вы спозаранку? – спросил Петр Никифорович, потирая сонные глаза.

– В булочную, за хлебом! – отрезала Марья Петровна, стараясь не смотреть на толстого мужчину, можно сказать, совсем голого.

Петр Никифорович разинул рот и потом, пробормотав: «С ума спятила, старая дура, ведь булочные еще закрыты, нет, прямо беда с этими пенсионерами…» – протопал в уборную.

Марья Петровна специально долго возилась с входным замком, пока не услышала негодующий громкий шепот из уборной: «Воды нет! Слесаря-пьяницы! Давно пора жалобу писать!» Скорчив довольную гримасу, Марья Петровна осторожно захлопнула дверь.

Булочная находилась через несколько домов, и Марья Петровна сначала шлепала по лужам довольно бодро, повторяя про себя: «Хлеба кила четыре, муки, а потом в продмаге соль не забыть, а потом в хозяйственном – мыла…» Но, не доходя до улицы, на которой была булочная, Марья Петровна остановилась. «И что я, старая, может, и вправду сдурела? – подумала она. – Нешто с хлебом перебои? Да хлеба у нас – завались! И куды меня несет?» Но ее действительно несло, как будто что-то толкало в бок, в спину, и она, поглядывая на темные окна и радуясь, что кругом все спят и никто не высовывается и не смеется над ней, тихонько прошла за угол.

У булочной стояла очередь. Старики и старушки, все с авоськами, переминались с ноги на ногу. Очередь встретила Марью Петровну молча и настороженно. Марья Петровна, облегченно вздохнув, пристроилась с краю.

Капитану Сурикову давно следовало сдать дела и отбыть по новому назначению в Москву. Но начальник областного управления лично попросил Сурикова задержаться еще на неделю. Это было вызвано тем, что область наградили орденом Дружбы народов, и как раз сегодня, в пятницу, на торжественном заседании, орден будет вручаться. Прибыли делегации из соседних областей, зампред из Москвы и даже несколько иностранных корреспондентов – словом, неделя для областного управления КГБ выдалась жаркой, и каждый человек был на учете.