– Там! – поспешно указал Василий Иваныч на директорский кабинет и, прячась за спины десанта, протиснулся в приемную.

– Товарищ Сталин, – молодцевато рапортовал с порога танкист-подполковник, – по приказу министра обороны Маршала Советского Союза Гречко второй батальон мотострелковой гвардейской Кантемировской дивизии прибыл для вашей личной охраны, чтобы немедленно сопровождать вас в специально приготовленную резиденцию. Техника выгружается на аэродроме. Таманская танковая дивизия в случае необходимости может быть переброшена в город за два часа.

За круглым столом, в кресле у самой двери, зашевелилась фигура. Василий Иваныч готов был поклясться, что еще полминуты назад в кресле никого не было – вернее, маячило нечто бесцветное, химерическое, не заслуживающее внимания, – однако сейчас прямо на глазах фигура обретала плоть, вес, значимость и, наконец, прежним, уверенным голосом первого секретаря обкома чуть хрипловато проговорила:

– Продолжайте, подполковник.

– Я уполномочен зачитать обкому, – продолжал танкист, – ответ Политбюро ЦК КПСС на приветственное письмо представителей трудящихся области.

Новые люди, вероятно экипаж следующего бронетранспортера, вытеснили Василия Иваныча в коридор. Улучив момент, Василий Иваныч опять протолкнулся в приемную. Теперь он не прятался за спинами солдат, и с высоты его роста ему было прекрасно видно все происходящее в кабинете.

– Ленинское Политбюро нашей партии, – читал подполковник с листа, – приветствует чудесное выздоровление прославленного руководителя, испытанного марксиста товарища Сталина! Всему миру продемонстрированы огромные успехи передовой советской медицинской науки. Однако ЦК сочло нецелесообразным кооптировать товарища Сталина в члены Политбюро, так как общеизвестно, что дочь товарища Сталина, Светлана Аллилуева, сбежала за границу, изменила Родине и тем самым скомпрометировала имя Вождя в глазах нашего народа…

Повелительным жестом Сталин оборвал речь подполковника, поднялся из-за стола и резким голосом, в котором угадывалось множество оттенков – от иронии до восхищения, – резюмировал:

– Научились, с-с-суслики!

В субботу утром по городу поползли слухи. Говорили… Собственно, о чем только не говорили! Понимающие люди обратили внимание на отсутствие сегодняшних областных газет. Город всполошился, рождались небылицы, одна фантастичнее другой. Однако после одиннадцати, когда заработали винно-водочные отделы, все эти новости были мгновенно перекрыты менее интригующим, но более ошеломляющим сообщением:

В магазины! выбросили! нашу! родную! московскую! особую! за два восемьдесят семь!!! Торопись, пока не раскупили!

Все взрослое население города, прихватив сумки, мешки, рюкзаки, разом устремилось на штурм винных прилавков. «Особую московскую» покупали даже язвенники, трезвенники, пенсионеры, сердечники! Кто же мог устоять перед соблазном приобрести давно исчезнувшую водку с четырьмя медалями на этикетке, которая к тому же почти на рупь дешевле обычной?

У сберкасс выстраивались очереди. В городе шло братание, и уж такое началось…

Любопытно, что и на следующий день, презрев инструкцию Министерства торговли, запрещавшую продажу водки по воскресеньям, все магазины бойко торговали «Особой московской».

А в понедельник граждане были настолько переполнены впечатлениями от двух прекрасных праздничных дней (наперебой хвастались, кто сколько выпил, кто с кем подрался, кто где гулял), что начисто, намертво забыли о странных событиях злосчастной пятницы. И если впоследствии кому-то изредка что-то припоминалось, то он спешил отогнать от себя эти мысли – мало ли что померещилось с перепою!

Наступили трудовые будни. В городе все оставалось по-прежнему. Правда, первый секретарь обкома полежал недельку в больнице с сердечным кризом, да в областном управлении КГБ полковник Белоручкин ушел на пенсию, а его пост – заместителя начальника управления – вскоре занял розовощекий секретарь обкома комсомола. (Сбылось мудрое предвидение Вождя и Учителя.)

Что еще? Лысого Пупа – товарища Александрова – больше никто никогда не встречал на Второй трикотажной фабрике, а работников Хлеботорга – Когана, Фельдмана, Гринштейна – освободили из-под стражи через неделю, и они были так счастливы, что им даже в голову не пришло на кого-то жаловаться.

С поэтом Поклепиковым дело обстояло несколько сложнее – все-таки областная знаменитость. Перед поэтом извинились, а местное отделение Литфонда выписало ему безвозвратную ссуду на сто пятьдесят рублей и предоставило бесплатную путевку в дом творчества «Гагра».

Капитан Суриков отбыл по назначению в Москву, а в судьбе Красавина ничего не изменилось: может, оно и к лучшему?

Да, чуть не забыли: в городском комиссионном магазине появился новый директор – молчаливый курчавый великан, Василий Иванович. Веселись, Верка!

В заключение необходимо сообщить, как был улажен вопрос с иностранными корреспондентами. Да, недоучли, недоглядели наши товарищи из МИДа, и уже в субботу вечером начальник отдела министерства, подписавший разрешение журналистам посетить Семёнград, рыдал у себя дома, кусая обшивку на импортном диванчике, ибо мидовца только что поздравили с новой должностью: он стал заведующим бытовым сектором в Союзе композиторов.

Ну, с корреспондентами из соцстран обошлось без осложнений. Позвонили в посольства, и на этом инцидент был исчерпан.

Оставалось договориться с американцами и англичанином.

Как только господа иностранцы прибыли в Москву, их взяли прямо на перроне и, не давая даже приблизиться к телефонам-автоматам, проводили на привокзальную площадь, где посадили (довольно бесцеремонно) в две черные «Волги». Господ иностранных журналистов сразу повезли в ТАСС. Их немедленно принял один из ответственных директоров агентства. Случай беспрецедентный!

Ответственный тассовец, высокий, холеный, с оттопыренными от постоянного вранья губами и наглыми глазами продавщицы винно-водочного отдела, любезно предложил господам журналистам «седаун плиз», виски, коньяк.

Странное дело: несмотря на вопиющее нарушение дипломатического этикета, несмотря на полный произвол по отношению к членам корреспондентского корпуса, господа иностранные журналисты были отнюдь не обескуражены и даже не обеспокоены. Американцы, мистер Джек и мистер Ивнинг, прыскали в рукав и заговорщически перемигивались. Англичанин, мистер Рой, пренебрежительно ухмылялся.

Ответственный тассовец напряженно оценивал обстановку. Американцев он не боялся. Эти господа давно связали свою карьеру с Россией и не отважатся на открытый скандал. В Москве они жили как короли, и кто из них рискнет начинать свою деятельность сызнова где-нибудь в Вашингтоне или Латинской Америке? Но мистер Рой, прыщавый сопляк, мальчишка (остричь бы его наголо да выпороть!), – это фрукт особый. У него не было ни прочного положения, ни громкого журналистского имени. Этот ради красного словца…

Да, граждане, нелегкая складывалась ситуация.

– Я приношу глубочайшие извинения за причиненное беспокойство, и лишь чрезвычайные обстоятельства… – вежливым и фальшивым голосом начал ответственный тассовец, и у него даже живот заныл от унижения. На пресс-конференции он привык разговаривать с этими господами как учитель физкультуры в ПТУ, а теперь приходилось просить, умасливать и ублажать.

Ответственный тассовец заверял господ корреспондентов, что в случае если они забудут мелкое и нелепое происшествие в Семёнграде, то им будет предоставлена возможность посетить любой город Советского Союза. Да, да, господа, любой город, в который не ступала нога иностранца!

Мистер Джек хитровато улыбнулся, и ответственный тассовец мгновенно среагировал:

– Джек, мы же давно знаем друг друга. (Подобное фамильярное обращение должно было свидетельствовать о дружеском расположении тассовца к мистеру Джеку.) Зачем нам портить отношения? Не скрою, у нас весьма недовольны вашим репортажем о выставке в Измайлове. И потом ваша связь с балериной Удальцовой… Однако у всех в работе случаются накладки. Считайте, мы продлили вашу аккредитацию.