Когда Когда мы были молодыми — ловили кайф в шашлычном дыме, укрывшись майскими садами нарыли нор от дамы к даме. Прощались на закате мая, по два часа не вынимая. Потом, одни, впадая в кому, шли, под конвоем, к военкому. Там, расставаясь с Лёвкой, Севкой, как тормоза, визжали девки. Другие, испугавшись врак про армию, и всё такое, попасть пытались на филфак, им биография героя морфлота или ВВС не представляла интерес. Когда мы были, как стальные другие были стариками. Теперь – Харуки Мураками, Пелевин, Я… и остальные. Омик Там, где не мычат стога двурогие, на верёвках телится бельё — соловей кошачьей лапой трогает сердце непутёвое моё. И, пугая рыб гудками долгими, ищет пристань пьяный теплоход, где пестрит фальшивыми наколками знаков зодиака небосвод. Ветра нет, он только приближается, намотав усищи на кулак. Мой костёр, как зуб больной шатается — и во тьму не выпадет никак. Околдован птичьими уловками, на пустом кораблике опять уплыву со всеми остановками дорогих и близких догонять. Оптимизм От понтовой юности прививка — обещал любить, и был таков… Быстро ты к слоновнику привыкла — бьёшь посуду шорохом шагов — в этой тесноте твоя вина ли, слышишь, укорачивая даль, ветер хриплым хоботом сигналит, птицу нажимая, как педаль, запускает пальцы в космы грома. Если стоя бодрствуешь и спишь — не приснится рокот космодрома, а слюну пускающая мышь — у слона в подошве для забавы. Вот и ты, на цырлах сквозняка, за улыбку держишься зубами чтобы устоять наверняка. Игра в кости Осень сдохнуть с голода не даёт, украшая клюквой салат столицы. В горле неба булькает вертолёт — да и мне пора уже приземлиться. А Москва опять целится с носка, растлевает листья и верных женщин — сколько было их, сосчитай до ста, всё равно получится вдвое меньше. Хоть в уме случайный объект нагни, невозможность счастья – как раз разлука. Тень летит на крышу из-под ноги, где вовсю зияет луна без люка. Партитуру мнёт голубей возня, старый лифт гремит, как ведро в колодце. Через две ступеньки спешишь зазря — нотный стан в подъезд тишиной крадётся. Дорогую скрипочку не буди — там плюются свечи и запах лака… И такая музыка впереди, что болит живот, и скулит собака. Возникновение
Ты не успел во все детали войти, покамест, стрекоча, тебя из бездны доставали щипцы похмельного врача. Небытиё глотком перцовки жгло дёсны и кривило рот, но жизнь, измазав марганцовкой, тебя включила в оборот: без умолку страдали рядом соратники грядущих игр — ты в их обойму лёг снарядом, пелёнкой стянутый в калибр. Помалкивал и пялил очи в проём больничного окна, а там, по трубам водосточным пускала пузыри весна. И, уподоблен майской почке, с нахрапом клейкого листка, ты так рванул из оболочки, что не очухался пока пришёл к величине искомой, закутавшись в дырявый плед: все звуки жизни – рокот грома, и молния – всей жизни свет. Песочная баллада Песочница, а раньше был мой дом, где я, в бреду черемуховых веток, походкой молодого Бельмондо соседских очаровывал нимфеток. Был теремок не низок ни высок, но – дыбом стол, и гости непрестанно. Теперь повсюду сыплется песок, и жизнь груба, как кожа чемодана. Всему – труба походная, пока ворочает не выспавшийся ветер слежавшиеся в небе облака, как мойву в замороженном брикете. Цыганский откудахтал леденец, двадцатый век, позволь, пока не поздно, тебя вдохнуть, как жемчуга ловец с запасом набирает свежий воздух. Там память рефлексирует давно, почти – собака Павлова с пробиркой. Но, если жизнь рифмуется с кино, то в каждом кадре праздничная стирка. Урок нежности Я думал так: вот груша спелая, счастливей нет меня ребёнка, когда всё было черно-белое на однобокой киноплёнке. Меня тогда манила чем-то поляна за соседской дачей — а там, в спортлагере, студенты под вечер шнуровали мячик. Великовозрастные мальчики, волейболисты, дули пиво покамест бегал я за мячиком, упавшим в заросли крапивы. И, загорелые, как дервиши, бутылки, с вывертом, бросали — им аплодировали девушки с распущенными волосами. Меня почти не замечали, но было, в общем, всё в порядке — какую свежесть излучали они, транзистор у палатки. Но самая одна, красивая, на той площадке волейбольной, поймала за руку, спросила: малыш, тебе не очень больно? Приблизила глаза зелёные, ладонь лизнула осторожненько, и волдыри, слюной краплёные, забинтовала подорожником. …что, знают выросшие дети — зашито в память поределую. Она одна осталась в цвете, всё остальное – черно-белое. |
