Папастратос накинул сюртук и уже собирался погасить лампу, как неподалеку раздался негромкий шум. Профессор удивился.

– Грегориос, ты все еще здесь?

Никакого ответа.

«Странно, – подумал профессор. – Его секретарь всегда торопился уйти домой пораньше. Значит, это Атанасиос – ночной сторож, регулярно обходящий во время дежурств все помещения Политехникума. Вряд ли от этих обходов мог быть толк – Атанасиос был туговат на ухо, и просто разминал ноги, засидевшись в вестибюле у главного входа».

Прихватив портфель, Папастратос прикрутил фитиль керосиновой лампы, а затем распахнул дверь кабинета. И едва не столкнулся на пороге с незнакомцем.

Этот мужчина был высок и худощав, от него исходила явственная угроза. Взгляд его прятался под полями глубоко надвинутой на лоб широкополой шляпы.

– Кто вы такой? – воскликнул профессор. – Вам не полагается здесь находиться, ведь университет закрывается уже в семь часов!

Послышался негромкий, словно аккуратно откупорили бутылку шампанского, хлопок, и Папастратос ощутил легкий укол в предплечье.

– О, не беспокойтесь, господин профессор, – проговорил незнакомец. – Я здесь не задержусь.

Декан возмутился. Этот наглец еще и претендует на остроумие!

– Что вам здесь понадобилось? Кто вас впустил?

Незнакомец снова не ответил. Папастратос нащупал в кармане миниатюрный револьвер системы Дерринджера, который постоянно носил с собой. Нет, он не был трусом, но в Афинах немало закоулков, где просто опасно появляться безоружным. Оружие было компактным и целиком помещалось в руке. Просто удивительно, какую уверенность может придать кому угодно простой кусок обработанного металла!

Вынув револьвер, он направил ствол на незнакомца.

– Убирайтесь немедленно из моего кабинета! – властно проговорил профессор, вкладывая в эти слова кипевшее в нем возмущение. – Я провожу вас к посту охраны, где вам придется объяснить, как и зачем вы тут оказались.

– О, я могу сделать это и прямо сейчас.

Незнакомец выступил из тени и вскинул голову. Глаза у него оказались густо-синими, такой цвет имеют только чистые горные озера.

– Мне необходимо побеседовать с вами.

Он сделал шаг к декану факультета и протянул руку. Его нос походил на ястребиный клюв, а на тыльной стороне кисти тянулся длинный бледный шрам.

Профессор глубоко вздохнул, пытаясь сохранить самообладание. Рука, сжимавшая револьвер, стала мокрой и скользкой от пота.

– И о чем же?

– О некоем господине Гумбольдте, – прозвучал ответ. – О том, чем он интересовался, и что именно вы ему сообщили. Кстати, куда он направился отсюда?

– Гумбольдт? О ком вы говорите?

– Не испытывайте мое терпение! – в голосе незнакомца явственно прозвучала угроза. – Я имею в виду ученого, который сегодня нанес вам продолжительный визит. Итак, выкладывайте. У меня не так уж много времени.

С профессора было довольно. Выслушивать угрозы, да еще в стенах собственного кабинета, он не собирался, что бы ему ни грозило. Большим пальцем руки он попробовал взвести курок револьвера, но это ему не удалось. У него возникло странное ощущение, что пальцы больше ему не принадлежат. Папастратос попробовал снова – и опять безуспешно.

– У вас какие-то проблемы? – Отвратительная улыбка исказила физиономию незнакомца.

Профессор стиснул зубы – и внезапно почувствовал, что больше не может пошевелить ни правой, ни левой рукой.

– Что… со мной… происходит?.. – Слова давались ему с невероятным трудом. Язык и губы совершенно онемели.

Незнакомец извлек из кармана сюртука странное оружие и поднес его поближе к свету. Внутри находилась стеклянная емкость, наполненная маслянистой желтоватой жидкостью.

– Нейротоксин, – пояснил он. – Быстродействующий нервно-паралитический яд. Его действие начинается с паралича конечностей. Некоторое время вы сможете говорить, но не будете иметь возможности даже пошевелиться. Таким образом, ваши попытки использовать свой дерринджер совершенно абсурдны.

Он беспрепятственно вынул револьвер из бесчувственных пальцев профессора.

Взгляд профессора с невероятной медлительностью сполз к его собственному предплечью. Только теперь он обратил внимание на то, что обратился к своему предплечью. Только теперь он заметил, что в него что-то воткнулось. Снаряд был таким крошечным, что изначально он принял его за шерстяную нитку, пока не разглядел на его конце оперение. Микроскопическая стрела! Осознание пришло как удар грома. Профессор попытался сделать шаг, но его ноги будто приросли к полу.

– Что… Вы… мне… ввели?

Норвежец засмеялся.

– Забавно, но это прямо связано с областью ваших научных интересов. – Он поднес оружие вплотную к глазам Папастратоса. – Желтоватая жидкость внутри – яд одного небольшого, но весьма симпатичного головоногого – голубокольчатого осьминога, иначе именуемого хапалохлена макулоза. Этот токсин не только смертоносен, но и заставляет того, кому его ввели, выложить все, что он хотел бы утаить, – как на исповеди. Поэтому вскоре, хотите вы того или нет, вам придется поведать мне то, что я хочу знать. Но не стоит медлить и оттягивать, потому что не позже, чем через сорок пять минут ваше сердце остановится.

– Кто… вы… такой?

Незнакомец вынул из кармана сюртука часы, поднес их к уху Папастратоса и с ухмылкой спрятал обратно.

– Мое имя не имеет отношения к делу, – ответил он. – Те, на кого я работаю, называют меня Норвежцем. В англоязычном мире такого, как я, назвали бы клинером, то есть чистильщиком, – человеком, который делает за других грязную работу. Слежка, сбор информации, допросы, устранение объектов – все это входит в мою компетенцию. Итак, мой заказчик желает знать, чего хотел от вас Карл Фридрих фон Гумбольдт, о чем вы с ним беседовали, куда он намерен отправиться в ближайшее время, и, главное, что у него на уме. – Наемник снова улыбнулся. – С большой неохотой должен признать, что в данном случае у меня еще и личные счеты с жертвой. Этот Гумбольдт умудрился ускользнуть от меня, причем не как-нибудь, а на воздушном корабле! Вам приходилось когда-либо слышать о чем-то подобном? Я неплохо знаю жизнь и людей, но это превосходит все мыслимое. Похоже, что господин Гумбольдт пользуется совершенно необычными средствами. Это сильно усложняет выполнение моей задачи и раздражает до крайности…

Скрипнув зубами, Норвежец продолжал:

– К счастью, я готов принять любой вызов. И чем он сложнее, тем лучше. Но я должен определенно знать, куда скрылся мой объект, а вы были последним человеком, который с ним разговаривал.

Тут незнакомец снова взглянул на часы и кивнул.

– Полагаю, мы можем приступать. Токсин уже усвоился и начинает действовать. Давайте начнем с простого вопроса: куда сейчас летит Гумбольдт. Какова следующая цель его путешествия?

Губы профессора дрогнули. Он и хотел бы промолчать, но яд в крови принуждал его говорить. Он тяжело задышал, стиснул кулаки, лицо его покрылось крупными каплями пота. Но все было тщетно. Казалось, что некое существо внутри него только и ждет, чтобы начать болтать.

– Париж, – окончательно сдаваясь, прохрипел Папастратос. – Они летят в Париж…

Париж, 22 июня 1893 года

Погода была такой, о какой только можно мечтать в воскресенье после полудня. Люди толпами устремились на бульвары и в парки, заполнили кафе. Повсюду сновали экипажи с открытым верхом. Там и сям на бульварах можно было видеть художников – стоя перед мольбертами, они наносили мазок за мазком на свои холсты.

Оскар остановился, разглядывая одну из будущих картин. Полотно, выполненное в модной нынче манере, буквально кипело красками. Цветной свет, цветные тени, пестрые дома и деревья, окрашенные в разные цвета облака. Вблизи это казалось бессмысленной мазней, и лишь когда ты отходил назад и слегка прикрывал глаза, краски соединялись, и картина становилась реальнее и отчетливее, чем сама реальность. Сюжеты большинства подобных картин были совершенно заурядны: бульвары, улицы, два-три дома, цветы, группы деревьев. Шарлотта попыталась растолковать ему, что дело здесь не в сюжете, а в изображении взаимодействия света и предметов, но Оскар и слушать не стал. Его больше интересовали атрибуты художественного ремесла – масляные краски, которые с недавних пор стали продаваться в тюбиках, кисти, мольберты и этюдники. Воздух здесь был буквально пропитан запахом красок, льняного масла и скипидара. Если бы только картины были поинтереснее…