– Ты привезешь его сюда?

– Не знаю.

Он откинулся на спинку, явно делая над собой сознательное усилие, чтобы не развивать дальше эту тему.

– Ты в самом деле поставила Беверли на место сегодня в ресторане?

Джулия против воли рассмеялась:

– Это Стелла тебе рассказала или уже пошли слухи?

– И то и другое. Так что произошло?

– Я высказала ей кое-что из наболевшего. Ну и она мне тоже, по всей видимости.

– Я слышал, ты объявила, что не собираешься продавать ресторан, – сказал он осторожно.

– Что я могу ответить? Для меня это было такой же неожиданностью, как и для тебя.

– А как же твой двухлетний план? – Он поколебался. – Значит, ты остаешься?

Она помолчала.

– Помнишь ту важную вещь, о которой я хотела тебе рассказать? В общем, сейчас мы с тобой поговорим, а потом я уйду, чтобы ты мог обо всем подумать, ладно?

На лице у него появилось настороженное выражение.

– «Уйду» значит «насовсем»?

– «Уйду» значит «пойду немного прогуляюсь». А там видно будет.

– Ладно, – сказал Сойер. – Давай выкладывай.

– Посиди здесь.

Джулия скрылась в спальне и, подойдя к кровати, нашарила под ней старую тетрадку по алгебре, которую хранила там. Она открыла обложку и посмотрела на две фотографии – все, что осталось у нее на память о ее дочери. О дочери Сойера. Она положила снимки в эту тетрадь еще в интернате, и ей просто не приходило в голову, что их можно хранить где-то в другом месте. Тетрадь она оставила на кровати, а фотографии понесла в гостиную. Сердце у нее ходило болезненными толчками, по коже разбегались колючие мурашки.

Сойер подался ей навстречу, и Джулия быстро, чтобы не передумать, протянула ему снимки.

Он взял их и стал смотреть; поначалу на лице у него не отражалось ничего, кроме недоумения, но потом на смену ему пришла настороженность. Он вскинул на нее глаза.

– Она родилась пятого мая, – сказала Джулия. – Шесть фунтов, шесть унций. Точная твоя копия, со мной вообще ничего общего. Светлые волосы, голубые глаза. Ее удочерила семейная пара из Вашингтона.

– У меня есть дочь?!

Джулия кивнула и скрылась за дверью, прежде чем он успел задать еще хотя бы один вопрос.

От нагретых солнцем металлических трибун исходили зыбкие волны жара. Подростком Джулия, помнится, забивалась в закуток там, где верхний ярус трибун примыкал к комментаторской кабинке, образуя тенистый бетонный мешок.

В последний раз она была здесь в свои шестнадцать. С тех пор все изменилось и в то же самое время странным образом осталось тем же. С высоты она видела пятидесятиярдовую линию, на которой все произошло, линию, которая изменила всю ее жизнь. В кирпичном здании школы по ту сторону поля было тихо, но окна были открыты: учителя в своих кабинетах готовились к новому учебному году. Окна нижнего этажа принадлежали кафетерию. Джулии вспомнились слова Сойера о том, как он во время обеда наблюдал за ней, когда она была на трибуне.

Она просидела там не меньше часа, гадая, сколько времени ему понадобится, чтобы переварить новость, если это вообще окажется ему под силу. Вдруг ее взгляд привлекло какое-то движение, и она увидела в левом конце поля Сойера. Он направлялся к ней.

Вот он остановился у основания трибун и вскинул на нее глаза. В руке он держал фотографии. Лицо его было непроницаемо. Он в бешенстве? Теперь все между ними снова изменится? Джулия собралась с духом, готовя себя к такой возможности, хотя давно уже перестала быть тем ранимым подростком, каким была в свои шестнадцать. Теперь у нее было куда меньше ожиданий, чем тогда. Зато имелся очень длинный список того, чего у нее не будет никогда, и Сойер всегда входил в этот перечень вместе с ее дочерью, длинными пальцами и способностью поворачивать время вспять.

Сойер двинулся по трибунам наверх. Первый шаг он делал шестнадцатилетним белокурым ангелом, мечтой всех девчонок в школе. Однако с каждым шагом он становился все старше, ангельская округлость щек сменилась резко очерченными скулами, стала золотистой кожа, волосы из белокурых превратились в темно-русые. Когда он остановился перед ней, это был уже Сойер сегодняшний, Сойер этого утра… прошлой ночи.

Ни слова не говоря, он опустился на скамью рядом с ней.

– Как ты догадался, что я здесь? – спросила Джулия.

Она вовсе не собиралась идти сюда, ноги сами принесли ее на стадион, когда она проходила мимо школы.

– Внутренний голос подсказал.

– Давай. Спрашивай.

– Главный вопрос можно не задавать. Я и так знаю, почему ты ничего мне не рассказала.

– Ясно, – кивнула она.

– Тебе известно, где она сейчас? Чем занимается? – Он взглянул на снимки. – Как ее назвали?

– Нет. – Джулия потянула за манжеты рукавов. – Данные усыновителей хранятся в секрете. Я не могу найти ее, пока она сама не захочет найти меня. Ты говорил, что в детстве приходил домой на запах выпечки, где бы ты ни был, вот я и подумала… если я буду все время печь, в конце концов она найдет меня. Запах приведет ее домой. – Джулия уткнулась взглядом в свои руки, потом устремила глаза вдаль. Лишь бы не смотреть на него. – Я думаю, она унаследовала твое чутье на сладкое. Во время беременности я ела торты как ненормальная, но ей все было мало.

– Моя мама говорила то же самое, когда была беременна мной.

– Мне так хотелось оставить ее себе, – произнесла Джулия. – Долгое время я злилась на всех вокруг за то, что никто не поддержал меня тогда, никто не помог. Далеко не сразу я поняла, что просто переносила на окружающих злость на себя за то, что у меня не было возможности растить дочь самостоятельно.

Теперь настал его черед отводить глаза.

– Сказать, что я сожалею, значит ничего не сказать. Я перед тобой в таком долгу, что никакими словами не выразить. Я в долгу перед тобой за нее. – Он покачал головой. – Подумать только, у меня есть дочь.

– Ты ничего мне не должен, – возразила Джулия. – Она была даром свыше.

– На этой фотографии у тебя еще розовые волосы. – Он помахал снимком, на котором она была запечатлена с малышкой на руках в больнице. – Когда ты перестала их красить?

– Когда вернулась в школу. Почти сразу же после того, как была сделана эта фотография, я коротко подстриглась.

– А когда ты начала красить в розовый эту прядь?

– В колледже. – Джулия нервно заправила ее за ухо. – Мои друзья в Балтиморе считают, что я делаю это, чтобы придать себе пикантности. Но на самом деле это напоминание о том, через что я могу пройти… через что я прошла. Чтобы не сдаваться.

Повисло долгое молчание. На футбольное поле выехал служитель на газонокосилке и принялся описывать широкие круги. Джулия и Сойер молча наблюдали за ним.

– Ты останешься? – спросил наконец Сойер.

Что она ответит? Он казался преувеличенно спокойным. Она понятия не имела, что на самом деле творится у него внутри.

– Я столько времени твердила себе, что здесь не мой дом, что в конце концов сама в это поверила, – ответила она осторожно. – Я нигде и никогда не чувствовала себя своей.

– Я могу быть твоим домом, – произнес он тихо. – Чувствуй себя моей.

Джулия смотрела на него во все глаза, ошеломленная щедростью этих едва слышных слов, пока он не обернулся к ней. При виде слез, повисших у нее на ресницах, он протянул к ней руки. Она обхватила его за шею и заплакала. Она плакала, пока от слез не начало саднить горло, плакала так долго, что служитель успел закончить работу и в воздухе запахло свежескошенной травой и начали виться мошки.

Подумать только: спустя столько лет, столько долгих лет, полных поисков и ожидания, сожалений и впустую растраченного времени, она вернулась, чтобы обнаружить, что счастье ждет ее в том самом месте, где она его оставила.

На футбольном поле в Маллаби, в штате Северная Каролина.

Ее счастье.

Эмили шагала по ночной улице, сунув руки в карманы шортов. Машин на дороге не было, но она упорно прислушивалась, останавливаясь в темноте между каждыми двумя фонарями и замирая в ожидании какого-нибудь признака того, что Вин созвал посмотреть на нее весь город, как сделала когда-то ее мать.