Мокрый туман застлал глаза. Капнуло на дуло автомата. И вдруг где-то глубоко во мне шевельнулась и стала постепенно разрастаться ярость: «Почему я должен убивать себя?! Убью их! Обоих! Убью, отсижу, а их не будет! Визуально, что такое зона, уже имею понятие. Надо обдумать варианты отмщения».

Вытащил дуло изо рта. Закурил. В груди давило. Сделав несколько глубоких вздохов, я достал из штанины припрятанную «Selga». Пробежали четыре несчастных часа. В караульной ребята укладывались поспать на три часа и пятьдесят пять минут. Я бросил свой полушубок на кровать, рядом поставил автомат и стал разуваться.

– Эй ты, салага! Да, да, ты! – указывая указательным пальцем в моем направлении, рявкнул «старик» родом из Восточной Украины.

– Ты это мне?! – я поднялся, понимая, к чему это.

Недавно один молодой «принимал присягу». Били его по голой заднице длинной железной лопаткой для переворачивания котлет. До крови.

– Да, салага! Ты! Снимай штаны! – с угрозой двинулся ко мне солдат.

Не самый удачный момент для принятия мною присяги.

Сделав шаг к автомату, я с угрюмым предупреждением произнес:

– Если ты, сука, е… твой рот, подойдешь! Убью!

Боюсь, что в эту ночь – убил бы. К счастью, кто-то из ребят сказал:

– Да х… с ним! Оставь его, дай поспать!

Внутренняя дрожь не давала заснуть. Слушал разговоры солдат.

– Слыхали, ребята, один зек прибил свой х… большим гвоздем к табуретке? – сказал кто-то.

– Шо он, дурной?!

– Да не-е, хочет попасть в больницу отдохнуть.

– Тут один, – начал кто-то, – по этой же причине полгода тому сожрал кровать!

– Да шо ты гонишь, – раздался голос, – как можно сожрать кровать?

– Очень просто. Он разобрал сетку, на которой лежит матрас, на мелкие части и проглотил.

– Шо кровать, – подхватил следующий, – тут один отрезал от бушлата железные пуговицы и пришил их себе на голую грудь, в два ряда.

Под эти разговоры я забылся сном.

Весь март я не ходил домой. Ира тоже не приходила. Иногда вечерами играл на баяне. Ребята пели. Особенно старался Иван, огромный детина под два метра ростом. Не Иван, а полтора Ивана. Служил он помощником поварихи. Небольшой пристройкой к казарме прилепилась кухня и столовая. Там он и находился целый день. Поговаривали, что спит с поварихой, женщиной лет этак под пятьдесят пять, а то и больше. Вылитая Баба Яга. Добродушный, флегматичный, как, впрочем, многие крупные люди, Иван усаживался рядом.

– Ну шо, Эдуард, давай «Ничь яка мисячна».

Орал он громко, нечисто и был очень доволен собой.

Я обдумывал варианты мести: «Игорь будет первый. Подожду его у брамы и засажу нож в бочину». Прокрутился черно-белый фильмец с этим эпизодом. От эпизода стало жутковато. Не мог я первым кому-либо причинить физическую боль, хоть и поучал Вовка Борчанов: «Всегда бей первый, а то шанса может не быть». А тут засадить нож, да еще в бочину! «С Ирой будет гораздо сложней. Нам нужно объясниться, я должен услышать ее слова. Конечно же, будут слезы. Что мне делать с ней? Зарезать – не могу! Устроить отелловский номер – не хочу!» Подавленные эмоции продолжали истязать душу, ввергая в уныние. Самоистязания вконец извели меня. Я стал раздражителен, что не свойственно мне. «Спрошу у нее, что мне с ней делать?»

Служба шла своим чередом: сутки на вышке, сутки различных занятий, стрельба, иногда рытье окопов, обязательный политчас.

Апрель. Теплело. Там и сям вокруг зоны между холмиками грязного снега черными нотами копошились вороны. Лейтенант объявил, что мы завтра идем на поле учиться рыть окопы из позиции лежа. Утром сержант уложил нас по полю, каждого с саперной лопатой, и скомандовал:

– Начинай!

Рядом со мной лежал сельский паренек Петро – копал, как крот. Стало моросить. Я ковырял мокрую землю. По лицу текло. Сержант с лейтенантом курили поодаль.

– Петро! – позвал я тихо.

– Чого?

– Слухай! Я дам тоби пачку «Авроры», а ты лягай на мое мисце и копай дали. Ну шо?

Петро долго не думал:

– Давай! Повзы на мое мисце!

Быстренько переползли. Можно расслабиться и закурить. Многим еще копать да копать, я пока подумаю.

Через несколько дней к нам приехал капитан Сокол и сообщил, что дальнейшее прохождение службы я буду проходить при полковом оркестре. Меня перевели на улицу Пушкинскую в духовой оркестр, находившийся в одном здании со штабом полка. Там же была рота обеспечения и взвод связистов. В мои обязанности входило играть на альте и заодно заниматься художественной самодеятельностью полка. Три трамвайных остановки от дома! Мечта!

Оркестром, состоящим из сверхсрочников, руководил майор Глазунов. В мои внемузыкальные обязанности входило мытье полов в оркестровой, в коридоре, в кабинете майора и натирание их мастикой. В оркестровой стояла двухъярусная кровать. Внизу спал бесквартирный сверхсрочник по фамилии Ших, он играл на большом барабане.

Мне бы радоваться, что больше на вышке не стоять, окопы не рыть, до дома близко – да в сердце грусть затаилась. Сцена их объятий не раз прокручивалась перед моим внутренним взором.

Предстоял первомайский концерт, надо было поработать. Служил со мной еще один мой хороший товарищ Игорь Жыхович, все его знали как Марата, и, как многие мои украинские друзья, рос он без отца. Марат не играл с нами в футбол, а серьезно занимался в кружке народного танца, и из него вышел хороший танцор. Был у него очень впечатляющий сольный выход «присядка» (на Украине «ползунец»). В положении «приседание» он поочередно в быстром темпе выкидывал перед собой ноги. Во время исполнения номера ему ставили на голову стакан с водой, и Марат умудрялся не пролить ни грамма! С этим номером он всегда снимал аплодисменты. Хор, пара певцов, инструментальный квартет, Марат подготовил сольный танец – концерт удался.

Довольный капитан Сокол попросил майора Глазунова отпустить меня на пару часов к семье. Майор дал увольнительную до отбоя, напомнил, чтоб не забыл помыть и натереть полы.

Был светлый, теплый майский день. На улицах – следы первомайского парада. Там и сям мелькали люди с нарушенной координацией. Из окон доносилось хоровое пение. Праздник шлялся по городу.

Я не знал, как мне с Ирой говорить. Убивать ее давно уже расхотелось. Этого козла, конечно же, проучу, но что мне делать, когда приду домой?

Дойдя до дома… прошел мимо. Медленно плелся по центру в направлении Оперного театра. Тоскливым, горячечным взглядом смотрел я на веселых людей. Зашел в гастроном, купил бутылку вина. В ближайшем подъезде откупорил и всю выпил! Не прошло и трех секунд, как «Портвейн Таврический» извергся. Успел согнуться и робу солдатскую не испачкал. Стало плохо во всех отношениях. Решил посидеть в подъезде. В голове сольфеджировал: «Смейтесь, паяцы, над разбитой любовью».

Когда засыпаешь с ее фотографией под подушкой, а просыпаясь, первые мысли о ней – состояние, о котором один известный писатель говорил: «Это или причина твоего счастья, или причина твоей боли».

Не помню, сколько прошло времени. Когда стало темнеть, пошел домой. Дверь открыла Ира, бросилась на шею, прижалась… Я размяк. «А может, всего этого не было? А как же письмо?»

Все были дома. Виталька прыгнул ко мне на руки, и тут нахлынули на меня отцовские чувства – сына воспринимал скорее как младшего братика. Ему уже был год и два месяца, он хорошо бегал и что-то лепетал на своем языке. Мама раздавала команды:

– Лёня, выбрось мусор! Гриша, нарежь колбасу! Эдик, снимай портянки, постираю! Ира, начисти картошку!

Пока все были заняты, я поиграл с сынишкой. Реактивная мама довольно быстро накрыла стол. С большим удовольствием съел свое любимое блюдо – жаренную картошку с (любой) колбасой. Ира молчала, нервно теребя скатерть, что не скрылось от моего взгляда.

– Мама, мы пойдем пройдемся.

– Идите, идите только смотри, не опоздай в часть!