Настроения не было. Как-то в свободный от вышки день лейтенант спросил, чего это я хожу с постной рожей. Я ответил, что думаю о ситуации в доме, и что через несколько дней сынишке исполнится годик.

– Не вешай нос, все будет хорошо! – подбодрил лейтенант.

В ближайшее воскресенье сидел в красном уголке, уставившись невидящим взглядом в книгу. Зашел лейтенант Точильный:

– Рядовой Шик, зайди ко мне!

– Есть зайти!

Явился к Точильному, козырнул, доложил.

– Значит, так, говорит лейтенант. – Даю тебе увольнительную, сходи домой и чтоб вернулся к отбою!

Это было так неожиданно и так кстати.

– Есть вернуться к отбою! – воскликнул я. – Спасибо вам большое, товарищ лейтенант!

Хорошим мужиком был наш лейтенант! Преисполненный благодарностью, сделал бы для него все, чего бы он ни попросил.

Жизнь моя могла бы сложиться иначе, если бы в этот день лейтенант не отпустил домой… Снег весело звенел под сапогами. Троллейбус подъезжал к конечной остановке. Легко одолев последние пятьсот метров, вскочил в него, сел на пустое заднее сиденье и уставился в окно. Постоянная тревога из-за непредсказуемой ситуации дома сосала под ложечкой и не давала покоя. Я не знал, радоваться мне, что служу в городе, в котором живу, или было бы лучше, если бы я служил за несколько тысяч километров от дома.

Пришел вовремя. Мама жарила мои любимые котлеты.

– Ой, Эдинька! – обрадовалась она.

– Меня отпустили на целый день, чтобы мог с вами отпраздновать Виталика день рождения, – доложил я.

Всех облобызав, я переоделся в гражданское. Папа разложил на столе разобранный на много частей саксофон для смазки и мелкого ремонта. Лёня занимался на рояле. Виталька на полу играл с игрушками. Ира молча стояла у окна. Она была какой-то непонятно спокойной. Я спросил, все ли хорошо. Она серьезным, уравновешенным голосом ответила:

– Да, все хорошо.

Я же почуял, что не все хорошо.

– Гриша! – раздалось мамино сопрано. – Быстренько убирай все со стола и иди ко мне!

Папа быстро убрал саксофон.

– Уже иду.

Я сел с Лёней за рояль, и мы в четыре руки побрынькали какие-то песенки. Ира танцевала с сынишкой. Отец носил котлеты, картошку, селедку, открыл банку помидоров домашнего засола. Стол получился на славу. Зашла мама, как всегда, опрятная, с подкрашенными губами.

– Гриша, по-моему, у нас должна быть бутылка вина?

– Есть, уже достаю!

Отец разлил по рюмочкам вино.

– Давайте выпьем за Виталеньку! Чтобы он был здоровенький и приносил нам много радости! И чтобы я дожила до его свадьбы! – произнесла тост мама.

Посидели. Поговорили. Ира участия в разговоре не принимала. Я видел – с Ирой что-то происходит. Она встала из-за стола, вышла в туалет и вскоре вернулась. Я заметил бледность в лице и какую-то растерянность в глазах.

Мне тоже захотелось в туалет, и я зашел сразу после нее.

В унитазе плавало разорванное на мелкие кусочки письмо. Ира забыла спустить воду… Вода была чистая. Ира, будучи не в себе, просто забыла об этом. С минуту я смотрел в унитаз… затем выудил клочочки, вытащил из висевшей тут же сумки кусок газеты, завернул в него обрывки письма и сунул в карман.

Мама поставила чай с печеньем.

– Мама, мы пойдем пройдемся. Хорошо?

– Идите, – не очень дружелюбно бросила мать.

В этот день мы не пошли в кино. Гуляли по центру. Было прохладно и сыро. Из-под колес машин талый, грязный снег летел на тротуары, под ноги. Наконец я спросил Иру, виделась ли она с Игорем и как продвигаются поиски квартиры.

– Не виделись давно и с квартирой тоже – ничего! – раздраженно ответила Ира.

Мой улов из унитаза жег карман. Я должен был знать, что в письме и от кого оно. Вскоре мы вернулись домой, мне хотелось поиграть с Виталиком. Пока играл с сынишкой, улучил момент и спер мамин пинцет для выщипывания бровей. Начал собираться на службу я немного раньше, чем нужно было. Взял баян и схватил первые попавшие в руки ноты – я уже знал, для какой цели. Ира проводила меня до троллейбусной остановки. Шли в неуютном молчании. Прощальный поцелуй на остановке был каким-то не таким, как обычно. Ира все время была задумчивой и отводила глаза в сторону.

– Ира, скажи мне, что произошло? – спросил я тихо.

– Ничего нового. Все то же. Иди, не успеешь.

Мы еще раз обнялись, и я заскочил в троллейбус.

Интуиция не обещала ничего хорошего. Увидев меня с баяном, лейтенант обрадовался:

– Молодец, рядовой Шик, что привез баян!

– Так-так! – добавил сержант. – Будемо спиваты!

– Для этого и привез, сам соскучился, – ответил я.

– Ты знаешь, что тебе заступать в шесть?! – спросил лейтенант.

– Знаю.

– Можешь идти спать сейчас.

– Спасибо, товарищ лейтенант. У вас есть канцелярский клей?

– Есть, зачем тебе?

– Ноты слегка порвались, хотел бы заклеить.

– Идем, дам.

– Товарищ лейтенант, могу я в каптерке склеивать ноты – там есть маленький столик, и мне будет удобно разложить их на нем.

– Нет проблем.

– Спасибо большое!

В небольшой каптерке без окна находилось все необходимое для поддержания чистоты в казарме. На длинном шнуре над маленьким столиком висела лампа. С внутренней стороны дверь закрывалась на маленький крючок. Достав из кармана сверток, я разложил на столике разорванное на мелкие кусочки письмо. Положил рядом мамин пинцетик, спички. Достал ноты, прихваченные из дому, на которых собирался раскладывать головоломку. Это были «Цыганские напевы».

«Письмо! От кого оно? Почему Ира расправилась с ним?»

Тупо уставился на клочки. В сердце закрался неприятный холодок. Тряхнув головой, я вышел из оцепенения, глаза сфокусировались на клочочках письма. Предстоит нелегкая задачка – собрать эту загадку, этот секрет и узнать приговор! Окуная спички в клей, я смазывал те кусочки, что уже сложились в предложения. Увлекся работой, руки не дрожали. Хорошо, что письмо написано на одном листке и не очень длинное. В казарме тихо. Иногда во сне покашливали солдаты. Я вспотел от напряжения и от нехватки воздуха в каптерке. Пять утра – в шесть на вышку.

Письмо было адресовано не ей – это она писала Игорю Дранику! Решила не посылать и порвала. Если бы лейтенант не отпустил домой, то кто-нибудь спустил бы воду и все пошло бы по-другому!

Жена писала, что он стал к ней равнодушен, стал реже ее видеть, ей скучно без него и плохо.

Меня пробила дрожь. Начали подрагивать руки. Сердце сжалось. «Не может быть! Ира, моя Ира была с другим?! Они наверняка целовались! Он ее ласкал! Она его ласкала и отдалась ему – этому уроду! Нет, нет, не может быть! Не может! А ведь он мой хороший товарищ! Что делать?! Как жить?!»

Сержант заорал:

– Подъе-е-ем!

Глубоко вздохнув, я быстро все спрятал в чехол баяна. В шесть заступил на пост. Закурил. Потом вторую, за ней третью. Меня подташнивало, то ли от усталости, то ли от сигарет, а может, и нервишки разыгрались. Соорудил себе стульчик из автомата. Сел. Внезапно накатила глухая тоска и стало познабливать.

Я обвел взглядом серую, несчастную, грязную зону. Дышать стало тяжело. Стал ходить по вышке. Восемь шагов. По два шага у каждой из сторон. Походил минут десять, делая глубокие вдохи и выдохи. Как будто полегчало. Воображение подкидывало картины их объятий, поцелуев и всего остального. Разболелась голова. Мне еще три часа стоять – быстрей бы обнять подушку! Нужно успокоиться. Опять сел на автомат. «Как же мне теперь жить? Я так не могу, не хочу! Мне так больно! Как она могла?! Моя Ира, как ты могла?! Я не хочу жить!» Я встал и внимательно, как будто видел впервые, посмотрел на автомат.

Ну что же, это выход! Будет быстро и не больно. Приоткрыл рот. Вставил дуло. Холодный метал коснулся зубов. В мозгу прокручивалась картина моих похорон. Ира идет за гробом, громко плачет и кричит: «Я во всем виновата! Я! Я!» Идет вдоль выстроенных в шеренгу моих и ее родственников, друзей и знакомых. Каждый карающим перстом тычет в нее… Она медленно растворяется в белом мареве…