Стакан виски пустеет довольно быстро.

Я сижу в своем кресле и пялюсь на фотографию Евы.

— Ты можешь поверить ей, mon amour? (фр. любовь моя) Она дура, притворяющаяся той, кем не является. Она просто официантка и ничего больше, даже не кулинарный критик. Она не имеет представления о том, что пробует, иначе ей бы понравился фазан, и она не выглядела бы такой разочарованной, когда пробовала его.

Глаза моей жены улыбаются мне, ее тело повернуто в сторону камеры, губы приподняты в нежной, беззаботной улыбке.

Закрывая глаза, я чувствую, как нежный запах ее цветочных духов щекочет мне нос. Легкое прикосновение, разжигающее мою кровь и помогающее вспомнить то, насколько красивой она была.

— Я хочу, чтобы у нас был ребенок, — когда-то прошептала она мне. — Хочу, чтобы маленький Пьер присоединился к нам. — Она поцеловала меня, прижалась своим телом к моему, показывая мне, насколько сильно она хотела стать матерью.

Мои глаза открываются, когда я тянусь за бутылкой, подливаю еще в свой пустой стакан и наслаждаюсь жгучей жидкостью, поскольку я в очередной раз ищу туманное спасение.

Уже перевалило за два часа ночи. Тепло дня испарилось несколько часов назад, и тонкое одеяло ночного воздуха упало на город. Наш с Евой дом в Глиб (Примеч.: район в Сиднее) довольно старый, и расположен вдоль обсаженной деревьями дороги. Мы купили его, потому что она влюбилась в него, Ева говорила, что у дома есть характер. Кухня нуждалась в ремонте, ванная была маленькой и тесной, ковер — запятнанным и старым, а стены были обшиты деревянными панелями. Типичный австралийский дом, отреставрированный в 70-х.

— Мы можем отремонтировать его, и ты получишь свою роскошную кухню, — сказала она, когда мы его осматривали. Она закружилась в своем светло-желтом сарафане и игриво подмигнула мне через плечо, когда неторопливо вышла из устаревшей кухни.

Ее смех подсказал мне, что она хочет этот дом. Дом, где мы собирались завести семью и состариться вместе.

Сейчас я оглядел гостиную и увидел лишь тишину и пустоту. Ни детей, ни Евы, ни любви.

Я оглянулся на бутылку и почувствовал глухой удар в сердце. Сейчас это было не так, как тогда, когда была жива Ева. Сейчас оно билось только из необходимости, а не потому, что жаждало жизни.

— Мы можем переделать одну из гостевых комнат в детскую. Если это будет девочка, мы можем покрасить ее в фиолетовый, а если мальчик — в зеленый, — говорила она, и ее глаза были полны любви, когда она лежала на моей груди и подкладывала ладони под подбородок.

Я помню, подумал, насколько мне повезло, что у меня такая необыкновенная женщина и как чудесно возвращаться к ней каждый вечер.

— Мы скоро можем начать пробовать? — спросила она. Ее большие зеленые глаза были наполнены надеждой, а лицо было чрезвычайно выразительным, когда она прикусила нижнюю губу, с нетерпением ожидая моего ответа.

Моего эгоистичного ответа. Почему я был таким эгоистом?

Безграничное забвение засасывает меня дальше, бесконечная тьма окружает меня и удерживает в черной дыре отчаяния.

Сон обычно приходит ко мне только после того, как я выпиваю бутылку виски или полпачки таблеток. Но уже какое-то время я не притрагивался к таблеткам. Я заметил, что они влияют на то, как я думаю, пока не сплю. Моя реакция замедляется, и мозг не может адекватно мыслить, а алкоголь просто подавляет боль жизни.

Однако сон неуловим. И этим я когда-то наслаждался. Я помню время, когда просыпался с женой, ее рука была на моей груди, а нога лежала на моем бедре. Иногда я просыпался от теплых влажных губ, прокладывающих дорожку поцелуев вниз по моему телу и останавливающихся только чтобы подразнить меня языком, что еще больше возбуждало меня.

Но сейчас, сейчас я сижу в темноте с бутылкой виски, дожидаясь, когда нужно будет собираться на работу.

Это единственное, что удерживает меня от смерти, от того, чтобы бросить все.

Я работаю с утра до ночи, и это единственное, что постоянно в моей жизни.

Место, где я могу забыть то, что когда-то имел, и сосредоточиться на том, что люблю делать.

Моя жизнь теперь не более чем мерцание свечи. Воск тает, и пламя становится маленьким, дрожащим огоньком. Скоро оно просто исчезнет, и я, наконец, провалюсь в черную дыру вечности.

Холли

Сегодня последний вечер моего обучения, и с завтрашнего дня я сама по себе.

Это значит, что Ангус в основном будет находиться в своем кабинете, пока я управляю залом.

Сегодня неспокойный вечер. У нас несколько больших компаний, некоторые из них уже приехали, а некоторые должны приехать через полчаса. Наш список бронирования забит до отказа, и нервы у всех сегодня на пределе.

Я иду к столу для раздачи, чтобы убедиться, что все заказы собираются быстро, и вижу огромное пятно соуса, небрежно растекшееся по тарелке.

— Шеф, — я пытаюсь незаметно позвать Пьера.

Он поворачивается и смотрит на меня, приподняв бровь и продолжая жевать что-то за щекой.

— Oui (фр. да), — говорит он.

— Эта тарелка не в порядке, — я двигаю тарелку к нему по столу.

— Это невозможно, я сам все проверяю, — ворчит он, вызывающе скрещивая руки на груди.

— Пожалуйста, проверьте еще раз, шеф. Похоже, эту вы пропустили.

— Я не буду проверять.

— А я не позволю своему персоналу подавать еду в таком виде. Это значит, что все остынет, а вам придется переделывать блюдо.

Я расправляю плечи и смотрю на него. Я мать семилетнего ребенка. Если он хочет поиграть в игру на упрямство, я чертовски уверена, что выиграю.

— Моя работа готовить еду, а работа твоих людей — подавать ее. Теперь иди, будь хорошей маленькой официанточкой и отнеси еду, — огрызается он.

— После того как вы посмотрите тарелку и приведете ее в порядок.

— Ты просто придираешься.

— Хорошо, шеф, я отнесу эту тарелку с едой. Однако на кону ваша репутация, а не моя. Очевидно, вы не хотите вернуть звезду, — я беру тарелку и ухожу, чтобы передать ее Мэдди.

— Подожди! — кричит он мне.

— Да? — я оглядываюсь на него через плечо.

— Поставь тарелку, — говорит он, его французский акцент проявляется сильнее, когда он зол.

Я ставлю тарелку на стол для раздачи, повернув так, чтобы капля соуса была хорошо видна, и он делает несколько медленных шагов к столешнице.

Его руки все еще скрещены на груди, одна бровь вздернута, и он мельком смотрит на тарелку.

Лицо шефа определенно точно выражает то, о чем он думает. Он резко вздыхает и прищуривается, пока рассматривает тарелку.

— Смешно! Я осматривал тарелку сам. Ты это сделала, — кричит он достаточно громко, чтобы услышали те посетители, что сидят близко к кухне.

— Вы понизите свой тон и протрете эту проклятую тарелку, — говорю я сквозь стиснутые зубы, пока мое тело дрожит от гнева.

— Мои тарелки так никогда не выглядят, ты это сделала, чтобы выставить меня в дурном свете.

— Мне ничего не нужно делать, чтобы выставить вас высокомерной задницей, которой вы и являетесь. Вы сами великолепно выполняете эту работу. Теперь блюдо остыло, как и остальные на столе. Не могли бы вы их переделать? — мой голос твердый и низкий.

— Невыносимая женщина, — бормочет он, хватая тарелку и выбрасывая ее содержимое в мусорное ведро.

Что, черт возьми, он делает? Он мог бы упаковать бракованную еду и жертвовать ее в «ОзХарвест» — благотворительный фонд, который забирает остатки еды, чтобы накормить бездомных.

— Вы что, просто выбросили еду?

— Да, теперь уходи, я буду готовить все заново.

Он машет мне рукой, отпуская меня, будто я пустое место.

— Придурок, — говорю я, не покидая своего места за раздаточным столом.

— Уходи, невыносимая женщина.

Должно быть, это его любимое слово — «невыносимая».

— Нет, я буду стоять здесь и ждать, просто чтобы убедиться, что во второй раз ты все сделаешь правильно.