«Мама… — иногда думал Миша, присев рядом в актовом зале, — мама, наверное, тоже так играла… Не помню… Почему я ничего не помню? Мама… Какая она была?»

Его тянуло к Даше, ему всегда хотелось видеть ее, хотя возле нее он неизменно робел, становился неуклюжим, глупым, знал это и мучился, не в силах себя изменить.

— Дарья стервозится? — порой с пониманием спрашивал мальчик-снегурочка. — Она напоминает мне двоеточие, за которым неизвестно что последует. Хотя вообще-то люди, которых понимаешь сразу, без остатка — неинтересны. Человек должен вмещать в себя, по возможности, все плюс — еще нечто. Но ты у нас, роднулька, опять не у дел… Как же тебе помочь? Прямо не знаю и в толк не возьму… Где же он, твой хеппи-энд? Но он наступит обязательно!

Миша мрачно отмалчивался. Многого не проси…

Так прошел весь последний класс. Учеба в Мишину голову не лезла. Он просто отсиживал уроки, тупо уставившись на Дашин затылок, видя только ее одну и думая лишь о ней. Милое, забрызганное веснушками лицо…

Тетя Бела только скорбно поджимала губы.

На день рождения Миша смущенно подарил Даше красивую коробочку, купленную, конечно, на деньги дяди. Она с любопытством пробовала ее открыть.

— Не обольщайся — там не бриллиантовые серьги, — буркнул он. — Я не олигарх, я только учусь!..

«Мишенька, — писала баба Таня, — ты там учись, старайся… В институт поступай. А после приезжай ко мне. Скучаю я по тебе, Мишенька…»

Но Миша никуда не поступил. Провалился, как и предрекала вечно минорная, пессимистически настроенная тетя Бела. И дядя не смог ему помочь, потому что сначала вдруг срочно улетел на симпозиум в Штаты, оптимистично заявив, что все схвачено, обо всем договорено и все будет в порядке. Окейно, как любил повторять Митенька. Но не вышло. В Америке дядя неожиданно заболел, его с большими трудностями привезли в Россию на каком-то специальном санитарном самолете — университет договаривался — и сразу положили в больницу. Тетя целыми днями напролет рыдала.

Миша таскался в больницу беспрерывно.

— Иди занимайся! — прогонял его бледный, высохший, мгновенно потерявший всю свою львиную красоту дядя.

Но Миша был не в силах оторваться от него и что-нибудь делать. Как шло — так и ехало… Сугубо фиолетово… Мир жесток и безумен.

Душа тосковала, мучилась и липла из последних сил к уходящему навсегда дяде.

— Что с тобой? — отважился, наконец, спросить Миша, впервые перейдя на «ты».

Дядя с трудом улыбнулся.

— Кончилась программа, — тихо отозвался он. — Помни, Михаил, она может кончиться в любой момент… И все… Мы только гости на земле. Всего-навсего. Мементо мори…

Когда Миша провалился в физтех, где все было дядей якобы оговорено, тетя начала рыдать с новой силой.

— Сволочи! Мерзавцы! — кричала она.

— Кто? — робко спросил подавленный Миша.

— Все! — простонала тетя. — Все как один! Когда человек уходит, его родных все так называемые друзья тотчас сразу вычеркивают из своих телефонных книжек! Фальшивые друзья! Зачем им этот балласт? И помогать нам уже теперь никто из них не станет! Запомни это!

Миша запомнил и это.

Дядя умер следующей осенью, когда Мишу уже призвали в армию. Он, как во сне, стараясь ни на что не обращать внимания, отслужил пару лет «под ружом», а после дембеля отправился трудиться на стройку плиточником и работал им два года, познав все прелести жизни рабочего класса: и запойное пьянство, и прогулки по девочкам. Часто вспоминал отца-строителя. Но в конце концов Каховский начал на всем этом ломаться и искать возможность куда-нибудь уйти. Он попробовал поступить в Бауманку, но не сдал. На следующий год он принялся штурмовать твердыню МИФИ, но опять же пролетел как фанера над Парижем.

Когда миновал еще годик, все преподаватели в МИФИ уже помнили Каховского как постоянно мелькающую в институте личность и, кое-как дотянув его до троек, приняли, сжалившись над измученным и неприкаянным малым. К тому же он всех уже достал, и видеть его в приемной комиссии еще и следующим летом никому не хотелось. Так Михаил прибился, наконец, к милосердному МИФИ, как щепка к глиняному берегу. Впереди уже назойливо маячил тридцатник, а Каховский еще ходил в студентах.

Кому какие выпали фишки… Мир жесток и безумен.

Ему не привыкать теперь стало жить, после опыта последних лет, где попало, и не дома, а по общагам. Многого не проси… Михаил стал неприхотливым, тихим, почти незаметным, но в самой своей глубине остался весьма амбициозным. Обитая нешумно и скромно в дальнем конце общежития в одной комнате с младшекурсником Алексеем, Каховский становился тому даже в тягость как сосед. Хотя первое время после армии мучился, без конца вспоминая дядину квартиру в центре, шикарную ванную, большую кухню… Жизнь складывалась, конечно, лучше, чем боялся, но много хуже, чем хотелось.

Одну комнату в квартире тетя Бела теперь сдавала каким-то приезжим с Кавказа. Там сразу стало тесно, шумно, грязновато — коммуналка! Вопили дети, в ванной без конца текла вода. И хотя тетя всегда звала к себе Мишу, он заезжал к ней только в гости, изредка и ненадолго. Он был племянником дяди Наума и всегда помнил об этом. И постоянную прописку дядя ему сделать так и не успел, хотя собирался. Не успел или не захотел? — часто думал Миша. И еще сильнее замыкался от отчаяния.

Бабушка писала редко. Она очень плохо видела. Часто под ее диктовку писал Санька, который тоже отслужил в армии, в десанте, а теперь вкалывал грузчиком в порту. Пьет Санька сильно, с бутылкой не расстается, как с любимой женой, жаловалась бабушка, когда диктовала соседке. Жалко парня, сопьется… Но в Калязине пили многие, да и вообще России к этому не привыкать…

«Учись, Мишенька, — заклинала бабушка. — Я так рада, что ты, наконец, поступил… И институт такой видный… Обо мне не тревожься. Я проживу… И Санька, в случае чего, всегда поможет…»

А Миша и не тревожился.

В свои уже немалые годы Каховский выглядел не выросшим и не созревшим, не способным заматереть или повидать виды — не мужчина, а так, мужчинка. Голос у него оставался чересчур высоким, странно тонким, возбужденно заискивающим, походка была быстрая, с чуть наклоненным вперед корпусом, что говорило о нервном истощении. Застенчиво-скромная улыбка, маленький рост и вечная небритость превращали его одновременно и в ту собачку, что до старости щенок, и придавали сходство с махнувшим на себя рукой бомжем. Очевидно, думали многие, сильно набузив в свое время, Михаил теперь всем своим поведением старается замолить это, став льстивым, неприятно улыбчивым и мягкотелым в отношениях с людьми. На голове у Каховского засветилась ранняя плешка, которую он все время старательно прикрывал обрамляющими густыми волосиками, укладывая на нее пряди «внутренним займом», чтобы казаться моложе и интереснее. Он регулярно прыскался мужским дезодорантом, влюблялся подряд во всех девочек из общаги, отчего начинал мучиться и еще больше замыкаться.

Но все менялось тогда, когда он, после долгого воздержания даже от капли спиртного, вдруг начинал пить и уже не мог остановиться, — так, видимо, сказалась на нем прошлая рабочая жизнь. Случался большой запой, во время которого Каховский непременно вламывался в комнаты к девушкам, приносил им водку, обцеловывал их и уговаривал любить его, такого прекрасного мужчину.

В конце концов и он, и облюбованная им девочка напивались по-черному, а утром обнаруживали друг друга голышом, сладко спящими, тесно обнявшись в одной постели. Девица сначала несколько терялась, но Михаил — ничуть, и сразу предлагал ей насовсем переселиться в его комнату и жить отныне вместе с ним. И так горячо это делал, что девушка соглашалась.

Но, прожив с ним месяц-другой, все-таки смывалась, жалуясь подругам и сетуя, что, мол, как нет у них в общаге мужиков — так, девочки, и этот не мужик! А почему? Да потому, одинаково объясняли все возлюбленные Каховского, что, едва начав совместную жизнь, он прятался за их спинами, денег в общий дом не приносил и, чтобы создать настоящую семью, пусть и гражданскую, у него чувства ответственности не хватало. Вот и весь сказ.