Баба Женя молчала и только мелко-мелко кивала.

Она вообще, как заметил позже Миша, в споры с сестрой никогда не вступала, насчет властей, прошлых и нынешних, не высказывалась, никого не критиковала, а просто сидела в своей темноватой нищенькой и душноватой комнате, тесно заставленной цветами в горшках, читала и молилась. На улицу она выходила редко. Миша видел ее только в церкви, куда стала его водить бабушка.

Однажды он трапезничал вместе с обеими бабушками и с церковным хором после окончания поста и рождественской службы. И один хорист, лет сорока, слегка поддав, начал утверждать свою собственную мысль:

— Русские спасутся все! Россия столько вынесла, что все русские спасутся.

— И даже свершившие тяжкие преступления? — спросила баба Таня.

Баба Женя мелко-мелко затрясла головой, будто соглашалась. Или так лишь казалось?

Хорист, секунду подумав, ответил с пафосом:

— Ну, если только те русские, которые ели людей! Если русский ел людей — он не спасется, а все остальные — спасутся!

Миша уже знал, что в иудаизме и мусульманстве существует запрет на употребление в пищу свинины. И спросил хориста:

— А в христианстве есть запреты на какую-нибудь еду?

Он с полминуты поразмышлял.

— Только на человечину. И больше ни на что.

По дороге домой бабушки обсуждали эту мысль о спасении русских, казавшуюся им сомнительной.

— Тогда зачем же вообще церковь и покаяние? — спрашивала то ли саму себя, то ли сестру баба Таня. — Но мысль своеобразная, запоминающаяся…

Баба Женя привычно мелко-мелко трясла головой. Иногда Миша даже задумывался, умеет ли эта его двоюродная бабушка много говорить или лишь отвечать коротенькими словами. Но спрашивать прямо бабу Таню о сестре казалось неловко.

Шли медленно по заснеженным и обледеневшим улицам. Вокруг застыл темно-синий холодный вечер с белыми от мороза звездами. Миша хотел побежать вперед, ему было скучно плестись еле-еле, но баба Таня крепко держала его за руку и не выпускала. Мише мечталось о весне, а больше всего — о лете, когда весь снег сбежит вниз, в реку, потому что город и сам как бы сбегает с горки к воде, и тогда можно будет носиться по улицам и дворам, купаться и плавать на лодке к колокольне. Туда его несколько раз брали с собой соседские мальчишки постарше, и бабушка каждый раз заклинала:

— Вы там поосторожнее! Следите за Мишей, он маленький! Купаться ему там не давайте, с лодки тоже не прыгайте! А то не ровен час…

— Ладно, баб Тань, все нормально будет! — отвечал деланым напряженным басом самый старший, Санька, и грозно смотрел на Мишу. — Чтобы меня слушался! А не то дома оставайся!

Миша робко кивал. Он уродился на редкость застенчивым. В мать, говорила баба Таня, в Иринушку…

Бабушка любила ходить в баню и водила с собой Мишу. Попав туда в первый раз, он растерялся от вида голых пышных женских тел, сел на пол и затих, пока баба Таня не подняла его за руку и не стала мыть.

— Эй, Татьяна! — смеялись женщины вокруг. — А пацанчик-то у тебя забавный! Только больно тихий! Лишь глазенки таращит. Ты его учи жизни-то, обучай! Не то будет всю дорогу сидеть сиднем в углу да робеть самого себя, бояться людей живых.

Баба Таня усмехалась.

Когда Миша впервые увидел ее голой, то ужаснулся — она не такая, как все люди, то есть как он сам. Пока еще весь мир заключался для него в нем одном. И сравнивал он всех исключительно с собой. А на голых мелких девчонок просто никогда не обращал внимания…

На обратном пути Миша брел задумчиво и невесело, еле волоча ноги. Пахло снегом и мылом от собственных волос, вечер все сильнее наливался синевой, закрашивая дома темной краской. Каждый шаг был скрипуч и опасен — кругом сплошная наледь. Бабушка быстро подметила необычное настроение внука.

— Ты что, Мишенька? — ласково спросила она. — Или случилось чего? Обидел кто? Ты мне скажи, уж я с твоими обидчиками разберусь! А Господь все управит.

— Баба Таня, — несмело прошептал Миша, — а почему ты другая?

— Как это — другая? — не поняла сразу бабушка.

— Ну, устроена не так, как я…

Бабушка, наконец, догадалась и засмеялась:

— А люди, Мишенька, все очень разные. И делятся на мужчин и женщин. Они по-своему скроены, на свой собственный лад и манер: мужчины особо от женщин. Так Господь сотворил. Потому как у женщин задачи совсем другие — им Господом предназначено детей рожать и кормить грудью.

— А мужчинам что предназначено? — спросил Миша.

Бабушка слегка смутилась.

— Ну… Они должны семью содержать, деньги в дом приносить, обустраивать свое жилище. Ремонт там делать, краны чинить, мебель ремонтировать… В доме всегда много дел. Да наше тело — это вообще просто оболочка. Она скрывает нашу сущность. А сущность — это душа. Истинный человек — это то, что скрыто в человеке. — И бабушка перешла на свою любимую тему. — Вот если бы твой отец был настоящим мужчиной, если бы деньги в дом нес, а не пропивал на стороне, если бы думал о семье своей, то не умерла бы моя Иринушка! — И баба Таня привычно залилась слезами. — Нехристь, негодяй, голь перекатная! И где это видано на Руси, чтобы евреи пили да гуляли? Они испокон веков семьянинами были самыми лучшими, все в дом, все в дом! Детей всегда любили да пестовали! Я доченьке сказала, когда она этого Аркадия выбрала: выходи за еврея! Это правильно! За ним будешь как за каменной стеной! И ошиблась я, дура старая! От русских пьяниц он понахватался этих привычек паскудных! Понабрался всякой гадости! Вот и пошел по кривой… На стройках этих они только водку и хлестали! А не будь его, жила бы моя Иринушка! По сей день бы жила да меня радовала! Мамочка твоя несчастная…

— Баба Таня, — робко прервал ее причитания Миша, — а кто это такие — евреи?

— Люди такие, нация, — объяснила баба Таня. — Умные… И Господь тоже…

Но тут бабушка оборвала свою образовательную лекцию, разумно решив, что внук еще для нее маловат.

Читать Миша так и не приучился. Этому очень поспособствовало стремительно падающее зрение. Врач выписала очки и велела беречь глаза. И этим Миша вовсю радостно пользовался — берёг. Бабушка тоже хорошо запомнила слова докторши. Миша быстро привык к тому, что всегда можно попросить бабушку:

— Прочитай мне «Майскую ночь». Нам в школе задали.

И бабушка с огромным искренним удовольствием водружала на нос очки в треснутой оправе и читала любые книги по программе и просто так, как читала когда-то маленькому внуку сказки.

Таким нехитрым образом Миша всегда был в курсе всех литературных произведений из школьной программы, зато чтением не утруждался, книг в руки не брал и даже перестал понимать, зачем они нужны.

Зато он очень полюбил бабушкин отрывной календарь, висевший на стенке и выделявшийся крупными черными, излишне четкими цифрами на пожелтевших от времени обоях. Толстенький в начале года и высыхающий, истончающийся к его концу, календарь настойчиво манил Мишу к себе. Он еле дожидался вечера, когда можно было встать на цыпочки, удерживаясь с трудом на пальцах, и наконец-то рвануть на себя старый листочек… С легким таинственным треском отрываясь друг от друга, лукавые листки приносили надежду, открывая новый день, несущий радость. Да, каждый день был счастливой загадкой. Что он принесет? Миша большими глазами смотрел на следующий листок. И ждал от него только праздника…

— Никогда не торопи время, Мишенька, — как-то сказала бабушка, подглядев его интерес к календарю. — Даже если оно плохое. А каждый день — это своя коротенькая жизнь с ее рассветом и закатом. И эту жизнь нужно стараться прожить как можно чище и честнее.

Миша ее не понял.

Он еще только постигал смысл основных постулатов и церковных праздников. И перестал, наконец, думать, что Покров потому так называется, что в это время снег покрывает землю.

Бабушка добродушно посмеивалась над его забавными суждениями и объясняла все так, как оно было на самом деле.