Илья порылся в своем ярком рюкзачке и извлек из его кармана универсальную открывалку на все виды бутылок.
— Вот, — похвастался он, — много чего ношу я с собой на все случаи жизни, ага! И все здесь, в торбе. Я тогда представляю себя вечным кочевником, словно снова в таборе…
Он мечтательно прикрыл глаза.
— Эй, не увлекайся, цыган! — неделикатно толкнул его в бок светлый мальчик, сделав ударение на первом слоге. — Лучше займись вином.
Илья вздохнул, распахнул темные очи и моментально ловко откупорил бутылку. Ее пустили по кругу, на четверых, как хиппи. Все выпили по большому глотку крепкого терпковатого вина. Потом еще раз.
— Ну, теперь двинулись мой дом смотреть, — сказал Денисик, поднимаясь.
Они пересекли бульвар и вошли во двор — в огромную замкнутую крепость, поросшую зелеными деревьями.
— Вот и он, — показал Дени на молчаливое пустое здание в пять этажей с наглухо закрытым подъездом, с лепными осыпающимися карнизами, покрашенное в желтоватый цвет. — Тут мы с мамой и папой жили… — Он тихо вздохнул. Приятели молчали. — А сейчас тут все забито. Но можно как-нибудь ночью прийти и залезть внутрь. Там на задворках есть ходы. Покажу.
Они подошли с другой стороны, с пустынных и голых каменных задворок. Прямо с торца на них смотрел огромный, уходящий в черноту квадратный проем, заделанный крупноячеистой металлической решеткой. Ход вел куда-то в непроницаемую темноту. А выше виднелись забитые деревянными щитками окна.
— Вон сверху можно туда забраться, где решетка чуть отодвигается. Бомжики туда лазают, — стал пояснять очаровашка. — Я специально вечерами тут бродил, наблюдал: там бомжи уже поселились. Живут в квартирке, где электричество сохранилось. Они телевизор купили, поставили и смотрят его. Да-да! Мы здесь долго с маменькой и папенькой жили, а потом дом к сносу приговорили и всех выселили. Он стал старый, протекал. Нам квартиру дали. Хорошую… Но я не люблю новых районов: кругом одна гопота. У бабуси лучше. Потом родители опять уехали… А меня с собой не взяли… А дом так до сих пор и не снесли. Вот и стоит он выселенный, пустой.
Дени грустно замолчал. Мише стало жалко очаровашку, но кому какие выпали фишки…
— Не тушуйся, сладкий! — подбодрил его Илья. — И не живи в обидках! Для здоровья вредно.
— В обидках… — проворчал Денисик, скорчив горестную мордашку. — Да на меня никогда никто не обращает внимания! Позабыт-позаброшен…
Он очень вписался в свою роль и исполнял ее с великим удовольствием.
Четверка двинулась через пустынный, ветреный двор, в углу которого замер фургон, куда что-то грузили. По углам двора колыхалась грязная и бесконечно стойкая городская трава.
Друзья уселись на скамейку за трансформаторной будкой. Ветер трепал макушки покорных деревьев. Сидели молча несколько минут, а затем Денисик подал идею допить херес и извлек бутылку.
— Елы-палы, — заулыбался он вдруг задумчиво, сделав паузу и вновь вздохнув, — вот смотрю я на нашего Илюшку, парни, и думаю: живет в наше трудное и заморенное время человек, который всегда в хорошем настроении, от всего в восторге, всему радуется, людям улыбается и вообще всем в жизни своей и в мире доволен! Все у него хорошо! Правда ли? Неужели это все искренне? Как говаривал великий Станиславский: «Не верю!»
— Ты не встречал таких людей, кроме меня? — искренне удивился Илья. — Да ну, брось, сладкий! По-моему, рядом с тобой сидит точно такой же человек. — Он ласково покосился на Митеньку. — Но, однако, ты подобных слов ему не говоришь, хотя у него тоже все именно так — улыбка не сходит с лица и все вызывает восторг.
— Ты не совсем прав, — покачал головой Дени. — У нашего Митюшки улыбка — дело другое. Он очень критично относится к миру и действительность не воспринимает как что-то милое и положительное. Он понимает и видит все тяготы. Но чисто внешне — да, он улыбается. Но по-другому. И слова у него другие. Он говорит с юмором, но юмор его не такой уж и смешной. А у тебя получается, что все в этой жизни абсолютно устраивает и ты рад, что она такая.
Фарфоровый мальчик подарил всему миру свою привычную размытую улыбку.
— Верно, Илюшка, у тебя всегда юмор, а у меня — сатира. Когда люди тебя видят — думают: вечно всем доволен и в постоянной эйфории. А про меня думают, что я ёрничаю. Можно сказать, всем на нервы действую. Издеваюсь, куражусь… Моя улыбка — она циничная. Я вообще циничных взглядов человек, — сказал он неожиданно вполне серьезным тоном.
Миша удивился. Илья захохотал.
— Сдается мне, что когда-то я просто решил для себя: уныние — грех, — невозмутимо продолжал мальчик-снегурочка. — Когда видишь унылые людские морды, то смотреть на них тебе неприятно, это здорово жизнь портит. И говоришь себе: так и другим, значит, неприятно смотреть на меня, унылого. Ну, зачем печаль показывать людям? Улыбка человека красит, веселье душу поднимает. А люди… У них всегда хватает собственных проблем, зачем грузить еще своими? Пытаться вызывать жалость — это слабость, не по-мужски и вообще можно этим достать. К счастью надо стремиться и преодолевать грусть. И поэтому я, личность волевая и недюжинная, себя так воспитал и живу по таким вот правилам: всем мило улыбаюсь, шучу и смеюсь, никому и никогда не продемонстрирую плохого настроения ни словом, ни жестом, со всеми общаюсь и беседую и всегда говорю, что у меня все о’кей. Keep your head above water… Иди ко дну, но не сдавайся… А что плохого, раз никто нас не грабит и солнце сверкает? Все это понятно. Но при той оболочке, которую я так неплохо держу и которая для меня абсолютно идейно обоснована, все равно остаются какие-то свои личные внутренние проблемы. И они порой тяготят.
— Как любого человека… — пробормотал Миша. — У всех есть проблемы… Едем дальше — едем в лес… А что лучше? Чтобы кругом о них говорили? Или всегда справляться с ними в одиночку?
— А я, честно, даже не знаю, роднулька, — протянул Митенька. — Но что касается тебя… Словно какая-то точка у тебя не совсем та… Мне вдруг иногда кажется, что тебе остро не хватает в жизни тепла. И поэтому ты так держишься за нас, твоих друзей. Может, Мишель, тебе надо быть просто поискреннее?
Каховский помрачнел. С чего это Дронов сегодня лезет в душу? Милое дело…
— Тебя не спрашивали… А тепла… Его многим не хватает… Сухой остаток… — И он выразительно покосился в сторону очаровашки, сейчас преспокойно сосущего свою любимую жвачку.
«Как нынче обстоят твои делишки? — спросил себя Михаил. И ответил сам себе: — Лучше, чем боялся, но хуже, чем хотелось… Сумма плюсов все же постоянно превышает сумму минусов».
Они допили херес и отставили в сторону пустую бутылку.
— Ну что, пошли? — Дени поднялся.
Все встали и двинулись со двора.
— Видите ли, страдание и уныние — вещи разные, — стал объяснять малыш, сразу сбился и ухмыльнулся. — Елы-палы… А давайте махнем отсюда на автобусе прямо до Царицына? И там еще погуляем до вечера. Но сначала купим что-нибудь для перекуса, а то моему животику становится голодно. Вина выпили, но поесть не поели. О’кей?
Приятели охотно согласились продолжать путешествие по Москве. И направились в ближайший продуктовый магазин.
Такие походы по городу давно стали частью их общей жизни, когда за разговорами время бежало быстрее и казалось ярче и насыщеннее. Чем? Они еще не могли толком определить.
Последняя беседа запала Мише в душу. Он часто возвращался к мысли о ней. Да, у кого-то наверняка есть своя теория, согласно которой человек всегда и всем говорит, что он, мол, наследник дворянской культуры. Дворянский путь — путь искусства и науки. А Ломоносов, выходец из крестьян? Да, но пошел-то он аристократическим путем! И стал дворянином даже официально. Вот основа той подлинной Руси. А чей потомок он, Миша?
Дальше думать не хотелось. Так легли фишки…
Школьная училка красотка Софья Алексанна как-то процитировала Бомарше, который написал: дворянин — это человек, который потратил в своей жизни труд только на то, чтобы родиться. Дворяне — пустобрехи? Но это уже тогда, когда вырождалось дворянство, по словам умного Митеньки. А в Средние века дворяне служили государству шпагой, как крестьяне плугом, а духовенство молитвой. И в армии аристократам тогда было тяжелее, чем крестьянам. Дворянин — это был воин! Это в девятнадцатом веке многие из них уже не умели держать в руках оружия. А барчуков — «золотую молодежь» того времени — люди презирали и в те времена.
