Вместе с ощущением продолжающейся жизни к ней вернулась и боль. Кость в голени точно пилили пилой, мышцы ныли. Усилием воли она заставляла себя не думать об этом и стояла на своём Зеланте, как и положено командиру, перед фронтом своего подразделения. Подъямпольский увидел её.

   — Что с тобой, Александр? На тебе лица нет... Ступай сейчас же к лекарю!

   — Слушаюсь, господин ротмистр! — Она попыталась освободить из стремени контуженую ногу, и это движение вызвало гримасу боли на её лице.

   — Вот оно, твоё глупое упрямство! — крикнул, рассердившись, Подъямпольский. — Зачем я только послушал тебя... Теперь ты туда не доедешь. Ты упадёшь с лошади!.. Возьми себе сопровождающего из взвода и убирайся отсюда. Немедленно!

Везти командира в лазарет вызвался правофланговый Мелех. Но далеко они не уехали. Во-первых, уже смеркалось, а дороги Надежда не знала. Во-вторых, боль в ноге стала такой невыносимой, что ей пришлось сойти с лошади и некоторое время полежать на земле. По её просьбе Мелех нашёл у неё в чемодане, притороченном за задней лукой, маленькую флягу с ромом. По-братски они разделили этот напиток и заели его ржаным сухарём, который был у солдата. От рома сил как будто прибавилось и боль отступила.

Они добрались до деревни Князьково в сумерках, обошли её всю, просясь на ночлег, но их не пускали даже на порог. Дома были заполнены ранеными, и уланскому поручику места там не находилось. Оставалась одна изба — довольно большая, стоявшая почти у околицы. Не сразу решилась Надежда туда зайти.

Мелех успокаивал поручика Александрова. Он предлагал ночевать в поле, под лошадьми, привязав их к пикетным приколам, постелив на землю вальтрапы. Но у солдата был мундир из толстого отечественного невальцованного сукна и тёплая шинель, а у Надежды, по обычному её щегольству, — форменная куртка из английской ткани тончайшей выделки на подкладке из тафты да летняя шинель. Ночь делалась все холоднее, накрапывал дождь. У Надежды начинался сильный жар, боль в ноге изводила, не давала сосредоточиться. Однако мысль о том, что если она хочет остаться в живых, то ночевать в поле ей не нужно, уже всплыла из обрывочных видений в её мозгу и помогла собрать волю в кулак.

Надежда доковыляла до избы, рванула на себя дверь, оттолкнула человека, пытавшегося в сенях преградить ей дорогу, и остановилась лишь в горнице.

   — Сюда нельзя! — Кто-то схватил её за плечо сзади. — Здесь ночуют только раненые штаб-офицеры! Уходите!

   — А я — контуженый обер-офицер! — крикнула Надежда. — Мне тоже надо где-то провести ночь...

   — Кто вы такой? — В глубине комнаты раздался голос, который она узнала бы из тысячи других голосов.

   — Поручик Литовского уланского полка Александров, — ответила она спокойнее, пристально вглядываясь в темноту.

   — Заходите. Здесь около печи найдётся место...

Спотыкаясь о лежащих на полулюдей, задевая коленями за лавки, где тоже были раненые, она стала пробираться к печи, белевшей в дальнем углу комнаты. Здесь Станкович схватил её за руки и усадил на скамью рядом с собой. Несколько минут они сидели прижавшись друг к другу и не могли вымолвить ни слова.

Затем он повернул к ней свою голову, плотно, почти до бровей, забинтованную белой повязкой, окровавленной на затылке, и спросил так, будто они виделись вчера:

   — Где это вас контузило, Александров?

   — В бою при Шевардине.

   — А я ранен сегодня после двух часов дня за Центральной батареей. Схватились мы с французскими кирасирами. Едва они меня не зарубили, басурманы...

В эту минуту Надежде захотелось изо всех сил прижать к своей груди его буйную лихую головушку, потом осыпать его лицо поцелуями и зарыдать в голос от радости, что они увидались, от страха, что он ранен, от горя, что их новая разлука неизбежна. Но ничего этого здесь делать было нельзя. Ни вздоха, ни всхлипа не могла она себе позволить. Только слёзы покатились у неё по щекам, и он стал их вытирать своей горячей ладонью.

   — В Смоленске пятого августа, — продолжал говорить Станкович, — наши полки стояли близко. Я отпросился на вечер у Клебека, но ваш арьергард уже ушёл...

Она кивнула, всё ещё боясь разжать губы.

   — Потом Белоконь привёз вашу записку, Александров. Как я был рад, что вы помните о нашем уговоре...

   — Да, — глухо сказала она.

   — Война кончится. — Майор в темноте нашёл её руку и поцеловал. — Мы останемся живы. Мы будем счастливы, как никогда прежде...

   — Господа, — плачущим голосом произнёс толстый офицер под шинелью на лавке слева от Станковича, — умоляю вас, перестаньте. Дайте покоя нам всем. Завтра поговорите. Завтра!

Её возлюбленный встал и довольно грубо отодвинул от края лежанки на печи какого-то человека в тёмно-зелёном пехотном мундире. Потом он помог забраться на печь Надежде, положил рядом с ней её саблю, подоткнул со всех сторон шинель. Он наклонился к ней, и они быстро поцеловались. Губы Станковича были сухими и жаркими. «Он тяжко болен, — подумала Надежда. — Ему плохо... Владычица Небесная, заступница моя перед Богом, спаси его и помилуй!»

Какое-то время она ещё прислушивалась к дыханию своего доблестного гусара. Он находился на расстоянии вытянутой руки от неё — лежал внизу на лавке, придвинутой к печи. Но скоро неимоверная усталость сморила её. Надежда заснула, а точнее, провалилась в беспамятство и снова открыла глаза лишь при свете дня.

В избе было пусто. На лавке под печкой сидел не майор Станкович, а её правофланговый Мелех.

   — Слава Богу, вы очнулись, ваше благородие, — сказал он.

   — А где все... остальные? — спросила она.

   — Увезли их поутру в госпиталь, в Можайск.

   — Почему меня не разбудили?

   — Не смогли, ваше благородие. За плечи вас трясли, на печи усаживали, водой в лицо брызгали. Особенно один гусарский майор старался. Но вы были как мёртвый.

   — Ничего такого не помню. — Надежда потёрла лоб рукой.

   — Он вам даже часы оставил. Сказал, вы у него забыли...

Надежда взяла из рук солдата серебряный швейцарский брегет на длинной серебряной же цепочке. Помедлила и щёлкнула крышкой. Внутри лежал клочок бумаги. На нём тупым карандашом было нацарапано всего пять слов: «Всегда люблю. Помни. Твой Станкович».

К числу людей, которые умеют прекрасно устраиваться в жизни, несмотря ни на какие передряги, без сомнения, принадлежал и корнет Дмитрий Бурого, полковой казначей Литовского уланского полка, двадцати трёх лет от роду, из дворян Курской губернии, где за его отцом было сто восемьдесят девять душ крепостных крестьян мужского пола. С полковой казной в опечатанном ящике, с шестью солдатами для его охраны, с денщиком и камердинером, в повозке с большим запасом продовольствия и самоваром он совершил вместе с полковым обозом переход от Гродно до Бородина, так ни разу и не увидав неприятеля, ночь с 25-го на 26 августа хорошо спал, а сегодня вовремя пообедал и приветствовал поручика Александрова со всем радушием и весёлостью.

Правда, глядя на осунувшееся от бессонных ночей и усталости лицо своего однополчанина, сильно к тому же хромающего, Дмитрий испытал что-то вроде укора совести. Он тотчас пригласил поручика в свою палатку, накинул ему на плечи широкий овчинный тулуп, дал миску горячего супа и велел своему денщику заняться контуженой ногой Александрова.

Пока Надежда ела суп, солдат осторожно расстегнул боковые пуговицы у неё на левой штанине, с трудом стащил с опухшей ноги сапог, снял повязку с раны над коленом. Лечение он предлагал простое: рану промыть спиртом, а всю ногу обмотать бинтами, смоченными в спирте.