Больше Надежда не слушала. Она вернулась на крыльцо, села на перила, достала из саквояжа трубку и кисет. Стараясь поменьше рассыпать табак на пол, она набила трубку дрожащими пальцами, чиркнула спичкой и закурила. Вскоре по коридору раздались быстрые шаги со звоном шпор, дверь распахнулась. Надежда подставила ногу, и корнет Волков, споткнувшись, едва не упал и ухватился за перила.

   — Добрый день, господин Волков! — сказала она, вынув трубку изо рта. — Мне кажется, вы хотели что-то спросить у меня. Очень важное...

Волков дико взглянул на неё и бросился вниз по ступеням крыльца. Он подбежал к своей гнедой кобыле, стал отвязывать чумбур, вставлять ногу в стремя. Застоявшаяся лошадь плясала под ним, и он не сразу устроился в седле. Ударом хлыста корнет заставил её резко перейти в галоп и, оглянувшись на Александрова последний раз, ускакал со двора прочь.

Докурив трубку, Надежда выбила её о ладонь, засунула в карман шинели, взяла саквояж и пошла в дом. Теперь дверь в зал была открыта. Она увидела, что её однополчане, возбуждённо переговариваясь, рассаживаются за столом, а денщик Подъямпольского принёс и держит в руках кипящий самовар.

   — Здравствуйте, господа! — громко сказала она с порога, и в комнате мгновенно установилась полная тишина.

   — Здравствуй, Александр! — улыбнулся ей ротмистр. — Ты прибыл из отпуска вовремя. Я ждал тебя. Есть поручение. Снимай шинель и садись за стол. Сначала выпьем чаю...

Она повесила шинель на вешалку, сняла и там же оставила портупею с саблей, затем села на своё обычное место напротив эскадронного командира. Его денщик поставил перед ней стакан в серебряном подстаканнике.

   — Сейчас, господа, — сказала Надежда, опустив в чай ложку с мёдом, — мне встретился корнет Волков. Он едва не сбил меня с ног, так был чем-то взволнован. Может быть, у нас в полку что-нибудь случилось за время моего отсутствия?

   — Нет, — ответил ей командир. — Слава Богу, в полку всё тихо. Он приезжал сюда выяснять отношения из-за старых своих, тебе известных, дел. Ну да с чем пришёл, с тем и ушёл, повеса!

   — Некоторые наши офицеры, — заговорил, слегка грассируя, Цезарь Торнезио, — просто не умеют держать себя в обществе. А претензий — масса...

   — В следующий раз, — буркнул Пётр Чернявский, известный своим грубоватым и несдержанным характером, — я его с лестницы спущу!

   — Однако странно, что он так быстро вернулся после суда и взят теперь в первый эскадрон, — заметил Семён Торнезио.

   — Ничего странного, — покачал головой Подъямпольский. — Всё это связи, старые связи, друзья мои. Его старший брат служил в гвардии вместе с нашим шефом Тутолминым. Так что пропасть Волкову не дадут...

Больше о визите Волкова здесь не вспоминали. Ротмистр стал объяснять четырём своим корнетам ситуацию с овсом и сеном. Она была тревожной. Запасов осталось на неделю. Местные помещики, по большей части все поляки, под разными предлогами перестали продавать Российской армии фураж и запрещали это своим крестьянам. Для добывания корма командование полка решило рассылать по деревням губернии особые партии — непременно с офицером, при оружии и числом не меньше полувзвода.

Который день то шагом, то рысью, то галопом кружил по дорогам Волынской губернии отряд корнета Александрова. Двенадцать солдат, унтер-офицер, две вьючные лошади с палатками, запасом овса и сухарей сопровождали молодого офицера повсюду. Надежда методично, одну за другой, объезжала помещичьи усадьбы в поисках фуража для ста тридцати строевых лошадей эскадрона полковника Скорульского. Четыре дня назад ей удалось отправить в Стрельск воз сена и телегу, груженную мешками с двадцатью пятью пудами овса, но этого было мало, очень мало.

Во внутреннем кармане форменной тёмно-синей куртки у Надежды лежала грозная бумага с полковой печатью — «баранта». В ней говорилось о широких полномочиях корнета Александрова. Он имел право взять этот самый фураж силой, заставить хозяина отправить его на хозяйских же повозках в штаб эскадрона, а вместо денег выдать ему квитанцию за своей подписью, по которой потом в полковой кассе с ним произведут полный расчёт.

Слов нет, всё это было крайне невыгодно местным землевладельцам. Как раз для их устрашения корнет и являлся на подворье со своими солдатами, вооружёнными штуцерами. Затем один, побрякивая длинной саблей, заходил в дом и вежливо начинал с хозяином разговор о том, что Российская армия предлагает ему хорошую сделку.

Фураж у поляков был, но они не желали его продавать. И не потому, что ездить с квитанциями туда-сюда хлопотно. Они приберегали сено и овёс для кого-то другого. В апреле 1812 года они уже уверены были, что этот другой покупатель скоро заплатит им не рублями, а франками. Впрочем, за возрождённое герцогство Варшавское, за обещанное им княжество Литовское, за посрамление ненавистной России многие из них готовы были не только продать, но и даром отдать и сено, и овёс, и жизни своих сыновей новому великому завоевателю.

Действовать на территории, где часть населения уже не скрывала своей враждебности к российским войскам, приходилось осторожно. Надежда предпочитала уговаривать, улещивать высокомерных ясновельможных панов, а не грозить им «барантой». Двенадцать солдат в какой-нибудь украинско-польской деревне дворов на пятьдесят — семьдесят — разве это защита?

Пока её долгие разъезды и хитрые переговоры приносили результат. Зато корнет Чернявский чуть не вызвал восстания в местечке Столин, отлупив у дверей амбара, забитого мешками с овсом, управляющего-поляка, который не пускал его туда и лгал в глаза российскому офицеру, что фуража здесь нет, а мешки наполнены стружкой.

Цезарь Торнезио пал жертвой собственного неодолимого влечения к пухленьким блондинкам. Не в силах отказать молодой вдове, он задержался у неё на несколько дней и отправил обоз из пяти возов с сеном в Стрельск только с четырьмя солдатами. По странному стечению обстоятельств в соседней деревне, также принадлежавшей этой очаровательной польке, солдат пригласили на свадьбу. Там они перепились. Тем временем три воза сена из фуражного обоза исчезли бесследно.

Подъямпольский был в ярости. Он задал корнету Торнезио 1-му отменную взбучку. Но ехать вместо него на поиски корма пришлось опять Надежде и Семёну Торнезио, тишайшему, скромнейшему офицеру Литовского уланского полка. Над картой Волынской губернии они вдвоём подбросили рубль-«крестовик». Серебряная монета упала крестом вниз, и потому Надежда, загадавшая «на орла», поехала на запад, ещё ближе к польской границе, а Торнезио 2-й — на восток, где в украинских деревнях было гораздо спокойнее...

Теперь она уже находилась более чем в пятидесяти вёрстах от своего эскадрона. С дороги, пролегавшей по склону холма, Надежда увидела в долине с цветущими вишнёвыми садами довольно большую, дворов на восемьдесят, деревню. Она сверилась с картой. Это было селение, принадлежавшее семейству польских дворян Цецерских.

Оставив свой отряд на широком помещичьем дворе, Надежда вошла в дом. Лакей отвёл её в кабинет, и молодого офицера приняла сама владелица здешних угодий — пани Агнесса, дама лет семидесяти, храбро вступившая в бой со старостью. Её седые волосы под маленьким кружевным чепцом были уложены в красивую, но несколько старомодную причёску, щёки слегка нарумянены, губы подкрашены. На её морщинистых пальцах Надежда насчитала восемь колец и перстней, один богаче другого.